— Приедешь? — он вдруг спросил меня и снова тяжело вздохнул, будто бы и не надеялся, что я отвечу ему «да».
Я сказал ему шёпотом:
— Скоро буду.
Я положил трубку, вскочил с дивана и стал собираться. И даже ведь не беспокоился о том, что же сказать бабушке с дедом, если они вдруг увидят, что я посреди ночи куда-то подорвался. Думал объяснить им всё как было, про его маму, не думаю, что они станут мне препятствовать. Но отговорки для бабушки с дедом были последней на свете вещью, о которой мне стоило беспокоиться в тот момент.
На кухне я стащил провонявший спиртягой и ацетоном пузырёк корвалола, на всякий случай, чтобы Витьке накапать. Да и мне тоже не мешало бы, хоть я и не знал эту, как мне казалось, светлую женщину, она всё же была матерью моего молодого человека и навсегда оставила след в моей судьбе, хоть и появлялась в ней только лишь в его рассказах.
Такси примчалось через минуту, я ехал через ночной Верхнекамск и всю дорогу думал, что же сказать ему, когда окажусь на пороге его квартиры? Решил, что какие-то слова будут излишними, никаких пошлых соболезнований, всё это и так подразумевалось, я очень боялся случайно сделать ему ещё больнее, как это у меня часто получалось с моим длинным языком.
Он открыл передо мной дверь и встретил меня своим пустым безразличным мокрым взглядом, который меня напугал до мурашек, какая-то непонятная жуть раскрошила мне хребет и пробила насквозь грудную клетку. И не припомню уже, видел ли я его когда-то в таком состоянии, смотрел ли когда в его настолько опустошённые безжизненные глаза, где не было уже никакой радости и света, никакого мальчишеского задора и страсти, никакого желания существовать и дышать. И эта обвисшая чёрная футболка с белым пятном на рукаве на нём сидела так свободно, как мешок, словно в дополнение к его разбитому образу.
Он пригласил меня к себе в комнату, а сам пошёл на кухню делать нам чай. Я сидел в тусклом свете его прикроватной лампы и смотрел по сторонам, вслушивался в пустой холод одиночества его домашних стен, и эта тишина начала вдруг звенеть так сильно, что уши скручивало, заставляла меня корчить недовольную морду. На столе у него лежал старый толстый фотоальбом, открыт он был где-то на середине. Я заглянул в него и увидел Витькины фотографии с родителями, с мамой, когда ему ещё было годика два, не больше. Уже тогда она была старше моей мамы, лет на пять точно. И так была на него похожа, прямо одно лицо. Я всё время почему-то думал, что он, как и все мальчики, наверное, больше пошёл в отца, а оказалось, нет.
Он вернулся с двумя чашками чая, поставил их на стол и подошёл ко мне сзади, стал смотреть на альбом из-за моего плеча и тихо дышал у меня над ухом.
И он спросил меня о такой наиглупейшей вещи, о которой в подобных обстоятельствах стоило волноваться в последнюю очередь:
— Такси дорого вышло?
— Что? — я удивлённо переспросил его шёпотом.
— Обычно от вас досюда ночью рублей на двести дороже. Не знаю почему, может, водителей не хватает.
И эти его разговоры о ценах на такси мне почему-то показались каким-то психологическим трюком, который он решил испробовать на самом себе, чтобы хоть как-то отвлечься, чтобы избежать со мной неловких и болезненных вопросов о том, что случилось этой ночью. Но я для себя твёрдо решил, что буду держать рот на замке и ни за что не позволю себе сморозить какую-нибудь глупость, которая случайно поцарапает его истерзанную душу.
— Я только что от родителей вернулся, — он тихо сказал мне. — Сидел там у них часа три. Тебе позвонил. Сюда вот пришёл.
Он посмотрел на меня своими стеклянными покрасневшими глазами, тихо шмыгнул, но мужественно держался, ни морщинки на его лице и губы такие спокойные, ни улыбки, ни сожаления, совсем пустые и безжизненные.
Витька очень тихо прошептал, едва ли я смог разобрать его слова даже в этой ночной тиши:
— Я последнее время так мало с ней был, Тём. Совсем мало. Она там у нас в зале лежала, я приходил иногда. По выходным в основном. А чего я буду ходить, лишний раз её нервничать заставлять? Она пока…
Он вдруг тяжело вздохнул, будто остановил эту накатывающую волну печали плотиной своего мужества.
— Она пока более-менее всё понимала, всё время про нас с тобой говорила. Что очень мной недовольна. Я поэтому не хотел ей про это лишний раз напоминать. А потом уже… Ну, когда всё, когда уже не понимала, вторник там или суббота на дворе, она всё отца спрашивала, «А когда Витя придёт? Когда Витя придёт?» Он ей говорил, в субботу, в субботу он придёт. И она ждала всю неделю, представляешь? Всю неделю меня ждала. Я представил, как… иногда она просыпается, и думает, ну вот, уже суббота. Думает, вот сейчас придёт ко мне, посидим с ним. А потом ей говорят, что не суббота сегодня, а вторник. И я…
Я заметил, как резко покраснели его глаза и засверкали горячими прозрачными кристалликами.
— И я просто подумал, Тём, представляешь, что она чувствовала, когда осознавала, что ещё так долго ждать нашей встречи? И ничего совсем не понимала. Я к ней приходил, она говорила, «Витя, мне не нравятся наши с тобой встречи, так мало со мной сидишь, не нравятся они мне.» Смотрели с ней эту дурацкую передачу про животных по Первому каналу.
Он вдруг замолчал и заулыбался так странно и неестественно.
— Что за передача? — я тихонечко спросил его.
— Да я не помню. Сейчас телевизор переключал, а там она опять идёт. И… Передача идёт, а её-то уже нет.
Звук его тяжёлого вздоха перемешался с тихим шмыганьем, после чего он медленно выдохнул и попытался успокоиться.
— И я теперь вот понимаю, что ты тогда про кролика из вашей с Женькой игры говорил. Про то, как там застыло всё в этой игре, а тут уже ничего нет. Совсем нет ничего.
Я молча стоял и не осмеливался даже кивнуть, внимательно слушал его и был готов в любой момент обнять его и поделиться своим теплом, если это ему хоть сколько поможет. Глаза мои продолжали бегать по страницам альбома, а сам я слышал, как он у меня за спиной сел на диван и его дыхание вдруг участилось, стало каким-то неровным, прерывистым, и я вдруг понял, что это его эмоции искали выход наружу, а он всё мужественно пытался им сопротивляться и насильно запихивал их обратно.
