Я обернулся и увидел, как Витя дрожал всем телом, прямо как я, ронял на пол слёзы, пытался остановить их, вытирал глаза, но ничего не помогало, отчего, казалось, он плакал ещё больше, а потом даже тихо заскулил. И вдруг одёрнул себя, будто постеснялся меня и снова издал горлом непроизвольный скрип, пытаясь задушить в себе печаль. Он приподнял дрожащую голову и посмотрел на меня своими стеклянными зелёными глазами, в которых будто сверкали талые снежинки, и этот его взгляд, полный мрака и бесконечной леденящей пустоты, ударил меня в самое сердце раскалённым кинжалом. Взгляд, в котором я, может быть, ошибочно, но смог прочитать глухие крики о помощи и отчаянную мольбу, услышать его боль и даже ощутить её самому на физическом уровне. И вдруг понял, что ни за что на свете не должен был видеть его в таком состоянии, не должен был становиться невольным свидетелем его слёз, вместе с которыми капля за каплей покидала тело его раненная душа.

      Я подлетел к нему, упал перед ним на пол и посмотрел ему в глаза, аккуратно обхватил руками его горячее мокрое лицо и ощутил бесконтрольную дрожь его тела, такую до боли знакомую и похожую на мою. А он всем видом показывал, как сильно стеснялся своих эмоций, хотел спрятать их поглубже, пытался отвести взгляд, не смотрел мне в глаза, вертел головой.

      — Вить, тише, тише… — я прошептал ему, хоть и знал, что во всём этом не было никакого смысла.

      Я поднялся на ноги, и моя рука скользнула по его волосам, он наконец разорвал оковы своей излишней гордости и крепко обнял меня, прижался ко мне своим горячим лицом, уткнулся мне в живот и попытался заглушить плач. И всё никак не мог остановиться, продолжая разрывать себя на части и заражать меня этой всепоглощающей скорбью. Моя рука сама по себе, будто совсем меня не слушаясь, плавно гладила его по голове, задевала краешки его шеи, и тут он вдруг совсем немного успокоился, настолько, что был в состоянии говорить.

      — Тёмка… А ты вот книгу свою писал. Про нас…

      Его после этих слов вдруг снова задушила тугая печаль и будто схватила за горло своей когтистой рукой, заставив на мгновение замолчать и еле слышно всхлипнуть.

      — Про наши прогулки писал. Как мы на крыше сидели. Как в деревню к тебе ездили… Писал ведь?

      И я совсем не знал, что ему ответить. Да, писал, да, как-то раз обмолвился ему, что взял нашу с ним историю, наши с ним отношения за основу сюжета, ведь ничего толкового моя бесталантная сущность придумать была не в состоянии. Даже ему пару глав давал почитать, когда он приходил ко мне. Он, конечно, как-то корчился, умилялся, потом опять морщился, словно изо всех сил старался наслаждаться этим чтивом, испытывая при этом неведомое сюрреалистичное чувство, когда видишь историю собственной жизни со стороны, описанную кем-то от третьего лица. Боялся меня обидеть, боялся оскорбить мою писанину и нелестно о ней отозваться, не хотел ранить мою чувствительную графоманскую натуру.

      — Да, писал, — ответил я ему шёпотом.

      — А там… Там, в книге твоей, в конце. Она… С ней всё хорошо?

      И ведь я действительно на тот момент уже написал весь свой бестолковый роман, вдохновлённый нашими с ним отношениями. И всё там было: и наши посиделки на крыше, и бессонные зимние ночи, и рыбалка, и его кадетская школа, и история с его родителями, и мама его там тоже была. И в самом конце в моём варианте изложения событий было всё так радужно и беззаботно, будто я решил заняться творческой терапией и описать в своей книге всё то, что я желал, что бы произошло в нашей с ним реальной жизни. Занимался бессовестным и слепым самообманом, по уши утонул в пьянящем дурмане своего сладостного вымысла, на мгновение забыв, что в нашей с ним реальности всё было совсем по-другому, гораздо более печально и тоскливо. По крайней мере пока.

      И я нашёл в себе силы, чтобы честно, как есть, ответить ему:

      — Да. С ней там всё хорошо.

      И хоть ему, как мне казалось, немного полегчало после этих слов, новая волна печали накрыла его, и он снова зарылся в моей футболке, прижав меня к себе ещё крепче.

      — Дашь мне потом почитать, пожалуйста? — он прошептал мне.

      А я погладил его по голове и легонько поцеловал в макушку. «Конечно, дам, Витя, я ведь для нас с тобой эту книгу и написал», хотелось мне сказать ему в тот момент, но я проглотил все слова и продолжал молчать, чтобы не мешать его чувствам выходить в этот мир.

      Я всё-таки накапал ему корвалола, который предусмотрительно захватил с собой, накапал и себе немного, выпили мы с ним его чуть ли не на брудершафт. И после этого мы беспомощно валялись с ним в комнате на кровати, одурманенные фенобарбиталом, и молча смотрели в потолок, не смея сказать друг другу ни слова. Я немного даже успел обрадоваться, что он успокоился и вроде перестал плакать, уже почти даже не шмыгал носом, а его дыхание пришло в норму.

      Витька тихонечко так засмеялся и произнёс негромко:

      — Я маме про тебя рассказал. Фотографию твою показал лопоухую.

      Я утонул в пучине нашего с ним неловкого молчания и боялся случайно сказать что-нибудь не то. А он всё лежал, тихо шмыгал и смотрел куда-то ввысь.

      — И она что сказала? — я спросил его шёпотом.

      — Сказала такую вещь... Сказала, что, если бы у меня был брат, помладше, то выглядел бы копия ты.

      Я вдруг перепугался:

      — Правда, что ли?

      — Да. Правда. Не знаю, что она имела в виду. Я ведь даже кудрявым никогда и не был.

      Я пожал плечами и тихонечко добавил:

      — Ну… Помнишь таксиста в Новый Год? Сказал же, что мы на братьев похожи.

      Он заулыбался и шепнул:

      — Да. Помню.

      И снова он замолчал, а я вместе с ним.

      — Тёмка… — вдруг прошептал Витька.