Я хоть и знал, что Витина мама болела, не совсем тогда сообразил, почему же его отец за ней ухаживал, вроде как последний раз он мне говорил, что она была вполне себе самостоятельной. И снова я задал ему дурацкий, не обдуманный хорошенько вопрос.

      — А что с ней?

      Витька раздражённо так выдохнул, но раздражался будто не на меня, а просто не хотел об этом говорить, думать и вспоминать.

      — Месяц уже как лежит, — сказал он. — Не ходит совсем.

      И после этих слов я пожелал себе только одного: отрезать к чёртовой матери свой поганый язык и скормить его дворовым собакам, лишь бы только им больше никого не ранить, а уж тем более его. Я тогда заметил, как слегка задрожали его скулы, как остекленели его глаза в полумраке света уличных фонарей, пробивавшегося сквозь занавески, как задёргался его кадык каждый раз, когда он сглатывал слюну. И я не смел его больше ни о чём спрашивать, и так наговорил лишнего, молча лежал рядом, хрипло дышал, эгоистично пытался обогреть себя его теплом, робко к нему жался, словно извиняясь за свой длинный язык.

      Он заулыбался, смотрел в потолок и так мечтательно зашептал:

      — Я когда в больнице лежал, как раз июль был, вышел «Гарри Поттер и Орден Феникса». У меня окно палаты выходило прямо на торговый центр, там афиша такая здоровенная висела. Я всё маму с Танькой просил сходить со мной посмотреть, а врачи не отпускали. Операция всё-таки, я же, типа, болею.

      Я тихо спросил его:

      — И как? Потом сходил, посмотрел?

      — Посмотрел, да. Когда уже выписался. Первый мой фильм про Гарри Поттера, который посмотрел в кинотеатре. До этого всё кассеты задрачивал, которые мама с рынка приносила. У меня даже экранная версия «Кубка Огня» была.

      — Погоди, на кассетах тоже экранные версии записывали? Я никогда не видел, думал, они потом уже позже появились, на DVD.

      Он засмеялся:

      — Ещё как записывали. Не видно ни черта, звук, как из толчка, а я всё равно смотрел. Потом уже лицензионную версию нашёл и так обалдел, будто первый раз фильм увидел.

      Витька повернулся ко мне лицом, погладил меня вокруг уха и тихонечко спросил:

      — И что, тебе прям мама уколы ставит?

      — Да.

      — Мне никогда в жизни уколы не делали. Прививки только. А без них что, тебе прям так плохо будет?

      — Да не будет. Просто мама так вот всю жизнь вокруг меня бегает со своей медицинской заботой. Что я с ней, драться, что ли, буду?

      Он аккуратно схватил мою холодную дрожащую ладонь, нежно погладил своими сухими тёплыми пальцами, всё разглядывал её и тихо спросил:

      — Тём, только не обижайся. Ладно?

      — Что такое?

      — Я тебя всё время спросить хотел. А это как называется?

      И он чуть сильнее сжал мою руку, будто так мне без лишних слов намекал, о чём же он спрашивал.

      Я прохрипел ему:

      — Эссенциальный тремор малых конечностей.

      — Блин, как страшно звучит. А это… не опасно?

      — Нет.

      — Хорошо. Ты только это… Если вдруг что, не молчи, ладно?

      — Ты это о чём?

      — Да ну мало ли. Будешь ещё стесняться.

      Я заулыбался и ответил:

      — Ладно. Буду побольше и почаще ныть.

      — Да. Ной.

      Такой непонятной и своеобразной благодарности жизненным обстоятельствам я никогда не испытывал. Кто бы меня тогда ни заразил этим, сквозняк или какой-нибудь сезонный вирус, хотелось обнять это что-то и расцеловать за подаренную мне возможность провести с ним ещё несколько дней. Таких тяжёлых и мучительно длинных дней, полных физической слабости, страданий и зелёных соплей. И ведь не стал бы никто другой на всём белом свете, кроме разве что моей мамы, так ухаживать за мной в эти трудные минуты, не развлекал бы меня всякими весёлыми разговорами, не готовил бы мне вёдрами чай с лимоном, не следил бы за тем, как я пил таблетки, не бегал бы в аптеку в самую жуткую метель.

      А Витька, мой Витя, был рядом и помогал мне поправиться. Его забота, его настоящая, как мне уже стало ясно, любовь подняла меня на ноги быстрее, чем я ожидал. И не просто подняла на ноги, а подарила мне крылья, на которых я полетел навстречу нашему с ним будущему, и что бы нам ни было с ним уготовано, я знал, что он переживёт это всё вместе со мной и ни за что меня не покинет.

      Да, Витька не был моей семьёй, по крайней мере, официально, по крайней мере, пока, едва ли я осмеливался даже в собственных мыслях называть его своим парнем, считал это слово каким-то неподходящим, даже пошлым, и старался всегда использовать, как мне казалось, более высокопарное словосочетание.

      Молодой человек.

      Он был им, был моим молодым человеком, он был мне и лучшим другом, которого у меня никогда не было, любящим и заботливым старшим братом, с нотками чего-то такого даже отцовского и внимательного, такого аккуратного и ранимого, был мне и надёжным, авторитетным товарищем, на чьё плечо я всегда мог опереться и в прямом, и в переносном смысле, был даже моим защитником. Он вобрал в себя всё то, чего мне, как оказалось, так до невозможности не хватало всю мою жизнь, всё то, что все эти годы так тщетно искала моя заблудшая слепая душа, все такие банальные, очевидные и местами даже глупые вещи.