— Что?

      Витька замолчал, лежал, смотрел в потолок, хмурил брови, над чем-то задумывался.

      — Что? — не унимался я.

      — Да у меня тоже в тот год чёрт знает что со здоровьем творилось.

      Не надо было его спрашивать о таких вещах, но я болел, лежал в лихорадке, дрожал от холода и всё не унимался. И Витька рассказал мне, как перед самой кадетской школой, когда он проходил медобследование, у него в сердце обнаружили какие-то шумы, послали к кардиологу, на УЗИ нашли три дырки в сердце, пролапсы. Тогда у нас в области ещё не было толковой детской хирургии, уж тем более кардиологической, врачи не знали, что посоветовать, посылали его с мамой в Москву, но заранее предупредили, что операция будет сложная и обойдётся в не один десяток тысяч евро, и не факт, что пройдёт в России.

      Мама его тогда убивалась и плакала днями ночами, прямо как моя, всё думала, как же Витьке помочь. Решила уже и дом продавать, переехать в маленькую городскую квартиру, лишь бы только его спасти. А потом и в его судьбе случилось необъяснимое чудо. В области у нас проходила какая-то правительственная программа, ясное дело, для отмыва денег, но всё же проходила, и по ней раздавали квоты на сложные детские операции, которые делали у нас в Верхнекамске, и не абы кто, а зарубежные именитые хирурги.

      Непонятно как, но он попал под эту программу, его тогда прооперировали и поставили в сердце на месте дырок три металлических гвоздика, как он их называл. Он рассказывал, что тогда лежал в сознании, всё видел и слышал, не мог разобрать речь иностранных врачей, которая отдалённо напоминала ему какой-то славянский язык, из чего я сделал вывод, что доктора были, наверно, чешские или польские.

      И слава богу, операция Витьке помогла, не было в его сердце больше шумов, не было никаких осложнений, врач с чистой душой разрешила ему идти в кадетскую школу, но на всякий случай предостерегла и назначила ему специальную группу. Вместо четырёх километров, как все, Витька бегал три, порой всего два. Вместо пятидесяти отжиманий делал тридцать. От этого в школе его первое время дразнили сахарным, мол, чего ты, как все тут, круги не наматываешь, а сидишь и отдыхаешь? Он со своим гордым характером последнее время уже наплевал на свои ограничения и носился вместе со всеми, да и на боксе себя не жалел, ещё и кандидатом в мастера спорта стал.

      Поэтому-то его и не допустили до тропы мужества, о которой он мне тогда рассказывал на крыше, хоть я и знал, что такой парень, как он, первым бросится прыгать с парашютом после двух дней в лесу, в грязи и под дождём. И я всё поражался, почему же он мне всё это время об этом не рассказывал?

      — А чего об этом рассказывать? — удивился Витька. — Было и было. Подумаешь. Не люблю жаловаться.

      И вот смотрел я на него, на другого, тоже больного человека, с серьёзными проблемами со здоровьем, и невольно сравнивал нас обоих. У меня было чёрт знает что, с чем я даже не ходил на физкультуру, а Витька после операции на сердце учился в школе с военным уклоном, да и ещё кандидата в мастера спорта по боксу получил. И как такое возможно? Неужто одна лишь сила духа?

      Я лёг ему на грудь, на его колючий пышный свитер, прижался к нему и спросил очень тихо:

      — Тебя сейчас ничего не беспокоит?

      — Сердце, что ли? Нет, не беспокоит, не волнуйся.

      — Ты меня не обманываешь? Я же знаю, что ты не расскажешь, будешь молчать.

      — Нет, Тём, тебя не обманываю… — он помолчал, а потом еле слышно добавил: — И никогда тебя не обманывал, чего ещё такое говоришь?

      И в душе я это знал. Меня его слова так успокоили. Я лежал у него на груди, легонько то опускался, то поднимался в такт его дыханию, а потом и вовсе заснул, проснулся весь мокрый, температура спала, во рту всё пересохло, а горло всё так же царапало. Моя голова всё ещё сдавливала ему грудь, и я вдруг понял, что всё это время он лежал не шелохнувшись, не хотел меня тревожить, я посмотрел на него, он глянул на меня, улыбнулся, кивнул, мол, ну чего тебе надо?

      — Сколько я спал?

      — Часа два. Спи ещё, чего ты вскочил?

      И мне его вдруг стало так жалко, я слез с него и повернулся к стенке, пусть хоть отдохнёт от меня, сходит на кухню, в туалет, телевизор посмотрит, да всё, что угодно, лишь бы только не приковывать его опять к постели. Так я и уснул второй раз, ощущая на спине лёгкое прикосновение его пальцев, которыми он ласкал меня, нежно гладил, будто пытался убаюкать.

      А когда снова проснулся, то почувствовал, что его не было рядом, прислушался и понял, что они с моей мамой болтали на кухне, пили чай, звенели ложками, сидели и что-то так радостно обсуждали, смеялись, но ничего разобрать я так и не смог. В воздухе витал аромат его сигарет, но только я знал, что на балкон он не выходил, всё бегал на улицу, курил у детской площадки, а потом поднимался обратно, не хотел лишний раз меня студить.

      — Ты чего не спишь опять? — шёпотом сказал он, когда появился во мраке моей комнаты.

      — Не хочу. С мамой чай пил?

      — Да.

      Он снова лёг со мной рядом, накрыл меня одеялом и сказал:

      — Спи, Тём. Завтра будем болтать. У тебя температура совсем не спадает.

      Надоело мне слышать, как они с мамой за меня тревожились, бегали вокруг меня, тряслись, я помолчал, будто проигнорировав его слова о надобности сна, и вдруг спросил:

      — Вить, а тебя родители ругать не будут? Ну, что ты не дома ночуешь эти дни?

      А потом понял, что этот мой вопрос прозвучал, словно намёк, мол, не мешало бы тебе, дружочек, пойти домой и оставить меня здесь одного.

      Но я осознал смысл сказанного слишком поздно, когда он уже отвечал мне:

      — Да отцу сейчас не до этого. Он за мамой ухаживает целыми днями. Куда им там до меня?