Я достал кассету и показал ему, он недовольно вскинул руками и обречённо сказал:

      — Какой ещё… Распутин? Ладно. Да. Хорошо, давай, включай.

      И я вдруг почувствовал какое-то напряжение и спросил его:

      — А что такое?

      — Да ну я не знаю, Тёмыч! Блин. Извини… Ладно, спать давай.

      Витька встал с дивана и полез в шкаф за постельным бельём.

      Я подлетел к нему, обнял его, прижался к его спине и с улыбкой сказал:

      — Неужто думаешь, что я такой дурак и не догадался? Куда ты всё торопишься? Сейчас вообще ничего не получишь.

      Он вдруг замер, обернулся на меня и спросил тихо:

      — А разве ты что-то…?

      — А вот теперь уже нет.

      И я отцепился от него, обиженно сел на край дивана, отвернулся в окно и скрестил руки.

      — Ну, заяц, ну ты чего? Я же пошутил.

      — Всё. Спи давай ложись. Я салаты ещё поем. Вообще в зале спать лягу.

      Я услышал за спиной его раздосадованный жалобный вздох, шорох диванного покрывала и его джинсов, потом вдруг резко звякнула гитарная струна, и комната наполнилась такой знакомой с детства мелодией.

      Очень медленно и даже немного мечтательно и романтично он пропел мне своим бархатным голосом такие родные строчки:

      — Опять врывается Весна… И созрели семена… Я прошу тебя, давай… Собирать мой урожай… Орудие труда… Ты получишь… Ну?

      И я смущённо закончил строчку:

      — Без труда.

      — Мгм.

      Тут я уже не выдержал, сам набросился на него, сколько всё можно обижаться? Он обжёг мои губы своим теплом, томно и страстно поцеловал меня и прошептал:

      — Любишь ты помурыжить, да, ушастый?

      — А вруби-ка эту песню.

      — Весну?

      — Да, её. Давай.

      Он шустро что-то понажимал в своём телефоне, зазвучала знакомая нам с детства мелодия, громко лязгнула его молния, потом уже и моя, он прыгнул ко мне на диван, прижал меня к старой пыльной обивке, поднял на мгновение голову и тихо пробубнил:

      — Сука, какая же всё-таки песня дурацкая.

      Уснули мы с ним часа через два, съёжились на холодном диване под тяжёлым пушистым пледом, слушали пьяные крики во дворе и порой вздрагивали от очередного салютного залпа. Я по-странному надеялся, что эта встреча Нового года с Витькой поможет мне каким-то образом перенести его в мою жизнь насовсем, чтобы никогда больше с ним не разлучаться, даже на день. Или на ночь.

      Я снова представил, как горько мне будет на душе, когда праздники эти закончатся, он вернётся к себе домой и опять оставит меня одного, а я буду лежать на этом диване уже без него, в омерзительном холоде одиночества, без его тепла, без стука его сердца и без его дыхания за моей спиной. И только лишь его рука, что обнимала меня сзади, отпугивала от меня эти злые мысли, я вцепился в эту руку крепко-крепко, всеми силами стараясь себя успокоить пониманием того, что он сейчас был здесь, рядом со мной, мило так посапывал у меня над ухом и видел новогодние сны.

      Первые январские деньки для меня всю жизнь были преисполнены чувством едва уловимой скорби и печали. Закончился праздник, подошло к концу томительное волшебное ожидание и впереди вплоть до самого мая меня ожидала компания холода, слякоти и серой городской мерзости. Но только не в этот раз. Мы с ним все праздники провалялись дома, доедали остатки салатов, делали новые, гуляли в парке, ходили на ёлку, ему кое-как удалось меня вытащить на городской каток, я так сильно отпирался и не хотел идти, ведь знал, что упаду через минуту, как только встану на коньки. Что в итоге и произошло, с той лишь разницей, что упал я ещё раньше, чем ожидал.

      Потом мы с ним приходили домой, бросали мокрые насквозь вещи на батарею, а сами согревались в домашнем уюте и тепле друг друга, смотрели залпом все части «Гарри Поттера», который почему-то считался новогодним фильмом, «Шрека», и я наконец-то показал Витьке «Бегущего по лезвию».

      Он сидел, зевал, постоянно уточнял у меня детали сюжета и так едва заметно поглядывал на часы, но всё равно внимательно смотрел, показывая уважение к дорогой моему сердцу картине.

      В очередной раз я внимал проникновенной речи Рутгера Хауэра в самом финале:

      — … и все эти моменты исчезнут, как… слёзы в дожде.

      Витька усмехнулся:

      — Ну, блин, развёл тут соплищи под конец.

      Когда пятого января он собрался уходить домой, я огорчился и хотел хоть как-то удержать его у себя, но в душе понимал, что у него была своя жизнь, своя семья, свой дом, и переехать сюда ко мне он пока что не мог. И я вдруг задумался, а когда вообще сможет, при каких условиях? Что должно произойти, чтобы он ко мне переехал? Или я к нему? Финансово мы бы всё это потянули, вот только обстоятельства наши были совсем не завидными, его родители убили бы меня прямо на пороге, да и мне не хотелось лишний раз расстраивать его и без того страдающую маму.

      — Давай немножко придём в себя после праздников, — он сказал мне, стоя в дверях. — А потом дальше будем везде гулять. Да?

      — Да, — ответил я шёпотом.

      Он махнул мне рукой и исчез в тишине утреннего подъезда. Я закрыл за ним дверь и остался в каменном холоде квартирных стен. Ушёл оттуда весь дух праздника, вся радость и доброта, в груди снова разверзлась бездонная колючая пропасть, я старался не поддаваться чувствам, как в тот раз после нашей с ним первой ночи, попытался отвлечься, поиграл в компьютер. В этот раз одолеть эти эмоции было куда легче, я как-то уже смирился с тем, что Витя будет иногда приходить ко мне, а иногда оставлять одного, эта рутина хоть и имела свои неприятные стороны, но уже стала для меня чем-то вполне себе обыденным.