На диване хорошо, мягко и удобно, рукой что-то родное ощущается. Текстура такая знакомая, пряная какая-то, гладкая и пушистая, как той ночью, когда он в армию меня провожал. Когда июньский ветер занавесками швырялся бессовестно, когда тлеющий аромат сирени в самый нос забирался, когда девятиэтажка за окном разгоралась краснющей зарёй. Когда с ним оба утопали в летней прохладе и под свист глупых стрижей засыпали в старых простынях с цветочками. Теперь от всего этого только диван и остался. И балкон уже не открыть, ни прохлады летней, ни стрижей, и заря уже не горит. Без него и не зажжётся никогда.

      Для меня так точно не засияет.

      И дом за окном сносить уже можно, какой в нём смысл-то, без зари? Уродливый весь, с кирпичами обгрызенными, с потёками плесени под балконами и дикой молоденькой берёзой на самой крыше. Только ради заката и ради зари и стояла эта многоэтажка, будто зеркалом всю жизнь была для пурпурного света. Нет света теперь, один лишь мороз и темень ночи за окном. И смысла нет в этой уродине бестолковой, только свежий воздух пылью бетонной травит.

      Фонари во дворе непонятно кому светили розово-оранжевыми солнышками. Будто снег топить пытались бессмысленно своим тусклым светом, конфетти из снежинок бестолково подсвечивали. Путались в чёрных ветвях тупорылой берёзы под окном, терялись в паутинке её веток и пустоте собственного существования. Лучше бы не светили вообще.

      И с ними холодно, и без них. Нет никакого смысла в этих фонарях.

      — Витенька, ты кушать хочешь? — мама его спросила негромко.

      Я отлип от окошка и посмотрел на неё, головой, как дурак, замотал и в пол молча уставился. Джимми его со своим персиковым пузом лапками короткими в комнату забежал и на меня накинулся. Когтями меня зацарапал по спортивным штанам. Только он своей тушкой игривой улыбку и вызывал. Погладить его так захотелось, бархат его сверкающей шёрстки потрогать, моську его тёплую, мокрую, которой он Тёмку всю жизнь облизывал. Странная связь такая. Живая зато. Зато есть и живёт. В сердце собачьем у маленькой чихуашки стучится, воспоминаниями горит в его глупой головешке.

      — У нас, скажи, оставайся, Вить, — сказала Тёмкина мама и засмеялась. — Да, Джимми, скажи: «Витя, останься у нас, со мной поиграй». Да?

      Юлой пушистой под ногами завился и фыркнул несколько раз, будто её понимает.

      — Останешься, что ли, Вить? Ночку хотя бы. Ходишь весь страдаешь а то.

      — А можно? — я спросил её аккуратно. — Можно у вас остаться?

      — Конечно. Я дома одна. Джимми подвинется, вон, на диване тут ляжешь.

      — Спасибо, — я тихо прошептал ей с улыбкой. — Я даже вещей опять никаких с собой не взял. Думал, просто зайду, вас проведаю.

      Она небрежно махнула рукой и сказала:

      — Ой, ладно тебе, а. Спи в чём хочешь. Вон, у Артёма что-нибудь старое поищи. Я ему иногда на вырост брала, а он… Так и не вырос особо, да?

      И засмеялась, рот смущённо прикрыла рукой и в сторону отвернулась.

      — Пошли, чай попьём, — сказала она. — Давай, пошли.

***

      Так сладко спалось на нашем с ним диване. Холодно без него немножко, но дома одному ещё холоднее бы сделалось. Этой глупой мыслью всю ночь только и грелся. Ей и футболкой его старой, растянутой, которую кое-как на себя нацепил. Застывшим туманом его дезодоранта вся пахла. Давно уже на нём была, сто лет её не носил, а я всё равно, как дурак, в кулаке кусочек ткани крепко сжимал. Роднее и ближе сейчас ведь нет ничего.

      Во рту всё застыло самой настоящей пустыней, а глаза разразились огненным взрывом, будто меня шарахнуло током прямо в лицо. Я всей своей тушей врезался в деревянную скрипучую твердь, выкопался из-под плотных слоёв душного одеяла и только когда увидел диван в тусклом свете уличного фонаря за окном, окончательно понял, что во сне свалился на пол.

      Сердце затопило каким-то ядовитым кипятком, скрутило тугим колючим узлом. Метель херачила за окном и беспощадно барабанила по ледяному стеклу, стучала костлявыми зимними пальцами и будто вгрызалась мне этими пальцами в самое сердце.

      Я на секунду закрыл глаза, и в голове вдруг вспыхнули картинки самого жуткого кошмара в моей жизни, такого детального и подробного, настолько объёмного, что на кончике носа ещё висел застывший смрад вокзального креозота с той самой станции, с которой я во сне провожал Тёмку в его путешествие до Америки. Сажал его на поезд до Москвы, откуда он уже должен был пересесть на самолёт до Франкфурта, а потом уже до Вашингтона. Самый паскудный сон в моей жизни, такой колючий и ледяной-ледяной, будто ошпарил меня в самое сердце своим скорбным холодом и поцарапал самую душу наточенным лезвием.

      В соседней комнате шаги зашуршали по старому скрипучему полу, я прикрылся ниже пояса одеялом — не хотел светить лишний раз своими трусами — и глянул в сторону двери. Мама его застыла в дверном проёме, смотрела на меня своим невесомым жалобным взглядом, сверкала глазами в розовом полумраке уличного фонаря и затягивала пояс на синем махровом халате.

      — Ты чего это, Вить? Упал? — шёпотом спросила она.

      — Мгм. Упал. Дурак. Извините, что разбудил.

      — Сильно стукнулся?

      Я вжался рукой в мягкий пух старого ковра и прошептал:

      — Не сильно. Нет.

      — Давай уж спи, ладно?

      — Я спал. Просто приснилось… Да. Сейчас опять лягу. Извините ещё раз.

      Я хрустнул коленями и поднялся на ноги, стыдливо придерживая ниже пояса одеяло, и уселся на диван, замотался весь в это одеяло и рухнул всей тушей на смятую мокрущую подушку.

      — Вы тоже, да? — робко вырвалось у меня. — Тоже чувствуете, что уедет?