— Я в детстве над мамой тоже так же любил прикалываться.

      — Как?

      — Она ходит по квартире, спрашивает: «Где моя заколка? Где моя заколка?». Я к ней подхожу и говорю: «Заколка?». Она говорит: «Да». Я спрашиваю: «Коричневая такая? Такая большая? Такая заколка-краб, чтоб волосы можно закалывать? Которую ты обычно на голове носишь, да?». Она с каждым вопросом всё с большим интересом такая: «Да, да, да! Видел?». И я ей говорю: «Не-а, не видел».

      И опять весь расхохотался, моего чая горячего отхлебнул и чуть не подавился от смеха.

      — Бедная мама твоя, — пробубнил я тихо и недовольно помотал головой. — Ремнём бы тебя за такое.

      — Да ну ладно тебе. Занудствуешь. Эта актриса, которая Вуди озвучивает, что-то особо больше нигде ничего не дублировала. Наталья Гурзо. Ей лет семьдесят сейчас, если не больше. Лучше бы её голос для того ролика заказали. Прикинь, как прикольно было бы послушать её голосом: «Верхнекамский моторостроительный завод – это крупнейшее градообразующее предприятие Закамской зоны, построенное в тысяча девятьсот каком-то там году». Смешно было бы.

      Лежал так на брюхе, ногами своими потешно дрыгал и всякие интересности мне рассказывал: про мультики наши любимые, про дикторов, про актёров дубляжа. А я сидел и молчал, не знал только, его слушать, или мультик смотреть, или опять в мысли дурные углубиться.

      Уедет ведь завтра.

      С самого утра уедет, на поезде до Москвы унесётся. Холодно так без него эти три дня пройдут. Весь насмерть замёрзну. Душой так точно околею. Упрямый какой. И всё пробует, всё пытается. Доказать что-то всё хочет кому-то. Как я прямо. На этом, наверно, с ним и сошлись.

      Два барана.

      Сам сижу на диване, голову рукой подпираю, сквозь закрытые глаза вижу мерцающий свет наших мультиков, резко вздыхаю и на миг просыпаюсь. Тёмка совсем что-то стих, лежал на подушке, на руке на своей, и куда-то в сторонку смотрел. Не на экран смотрел, а на ковёр. С закрытыми глазами лежал и сладко сопел в бархатном свете янтарных гирлянд. Заснул под шёпот бетонных стен.

      — Тём? — я произнёс еле слышно. — Тёмка?

      Он что-то негромко промычал и ртом своим тихо зачавкал.

      — Тём, не смотришь ведь уже. Выключи.

      — Смотрю, — сквозь зёв вырвалось у него.

      — Засыпаешь ведь уже. Завтра вставать рано.

      — Встану.

      И опять замолчал, в серой своей жилетке заснул. Разморило за весь день на морозе, кровь закипела и домашним парным молоком его спать уложила. Зайца ушастого глупого. Кассета уже закончилась, уже белые помехи замерцали на чёрном фоне, вся плёнка выкрутилась уже до конца, а Тёмка всё лежал и не шевелился. До самого утра, наверно, уснул.

      Я расстелил нам постель, разделся, к стенке лёг аккуратно под одеяло, схватил холодный пульт и выключил телевизор. И глазам, и ушам вдруг так тихо стало. Лишь гирлянды диодными огоньками перешёптывались на ёлке и на полу у старой советской стенки. Тёмке что-то шептали, за кудряшки его будто дёргали и ещё сильнее затягивали в сладкий сон.

      Всё расстелено, его только жду. Не стану его будить, сам придёт, если захочет. Главное — проснуться вовремя, в шесть утра, чтобы на поезд не опоздать. Чтоб до вокзала его довезти, чтоб обнять перед дорожкой и начать скорбный отсчёт раскалённому железу этих долгих бесконечных дней его путешествия.

      Сам не заметил, как в сон провалился. И ночью проснулся от шорохов рядышком. Тёмка приполз, полусонный, одеялом зашелестел, весь под него занырнул и ко мне всей тушкой прижался. Спину мне согревал, печкой родной своим теплом делился и сладко над ушком дышал. Ещё сильнее его захотелось не отпускать. Эгоистичное желание в жилах вскипело, застыло в ошалевшем биении сердца и покоя мне не давало.

      Пусть едет. Пусть попробует. До конца пускай дело своё доведёт, а там — как судьбе вздумается. Судьбе дурак только противится.

      Не хочу дураком быть, пускай другой кто-то будет.

***

      Утренний вокзал ещё дрых под морозным январским одеялом. Свистом поездов иногда перекрикивался, гудел их далёким звоном и химией приятно вонял. Рельсы сияли холодными железными изумрудами, будто воздух вокруг подсвечивали своими яркими переливами, как вокзальные софиты над головой. Ни снега, ни дыма, ни облаков в небе: затянуло всё мёртвым тягучим морозом, холодом замерло по всей станции. Твердью ледяной застыло, воздух тяжёлым сделался и лёгкие обжигал зимним колючим огнём.

      Тёмка чемоданом своим захрустел по застывшей снежной корке и остановился на краю перрона. Вдаль смотрел из-под своей красной вязаной шапки, за горизонт куда-то, взглядом терялся в шёлковых нитях железной дороги. На меня смотрел и улыбался румяными щёчками, глупо так улыбался, как будто и не уезжал никуда на несколько дней, как будто на прогулку с ним вышли. Постоим тут сейчас часик-другой, помёрзнем немножко и домой обратно вернёмся, в тепло наше родное, в запах старого пыльного ковра на стене. У костра наших гирлянд будем греться, пельменей на ужин наварим и мультики смотреть какие-нибудь будем.

      — Тём, пожалуйста. Ноги если намочишь – носки сразу поменяй, ладно? Погода какая-то непонятная. Сегодня мороз, завтра соплищи.

      Он посмеялся надо мной и спросил:

      — Ты в армии, что ли, так на сухих ногах помешался?

      Я пожал плечами и ответил:

      — Да нет, почему. Всегда знал, со школы ещё.

      — А чего ты так вдруг распереживался?

      — Так ты же маленький, глупый. За тобой смотреть надо. Уши отрастил, а ума всё нет. Ты тёплые носки ведь взял?