— Да, нырял.

      — Охренеть.

      — В десятом классе весь наш взвод возили. Кто хотел, тот нырял.

      — И ты нырнул?

      — Мгм.

      — И как?

      — Холодно, как.

      Прямо посерёдке старинных белых стен огромной стрелой взмывала ввысь центральная колокольня с тяжеленными главными вратами, такими толстыми и массивными, что, если их закрыть, монастырь, как крепость, придётся штурмом брать — никакими орудиями эти ворота не снесёшь. Под медным куполом в коричневатом грязном золоте громко перестукивали здоровенные чёрные колокола: так грозно звенели, аж в груди затрепетало, и совсем не от благодати, а от мощных вибраций; даже уши захотелось прикрыть и натянуть шапку потуже.

      У стен аккуратными рядами, словно шахматные фигуры, стояли самые разные машины. На миг пахнуло блевотным душком туалета неподалёку, а глаза выцепили в полотнище белых стен и снежного пуха пёструю мозаику самых разных картин, что продавались в местной лавке.

      Закоченевшая продавщица в пушистых здоровенных варежках топталась на месте, ярко улыбалась своими морозными щеками и радостно зазывала нас в свой магазинчик:

      — Молодые люди, не проходим, смотрим работы местных художников. Пейзажики есть, есть библейские сюжеты, иконы есть. Всё маслом нарисовано, на холсте, заходите, выбирайте. Себе или на подарок.

      Мы с Тёмкой вошли в монастырь через арку высокой четырёхъярусной колокольни. Я у самого входа перекрестился и едва заметно опустил голову. Не хотелось перед Тёмкой прямо уж поклоны отбивать. А он вдруг на меня покосился и так потешно заулыбался, сам креститься не стал, а я и не заставлял. Его дело.

      — Часто в церковь ходил? — Тёмка спросил меня.

      — Почему ходил? До сих пор хожу. Иногда.

      — Я имею в виду, раньше часто ходил?

      — Да. Часто, — ответил я ему и замолчал. — С мамой ходил. Каждое лето в августе, перед школой, обязательно заходили. Иногда к нам туда, в церковь, около «Лагерной», иногда в этот монастырь приезжали.

      — А зачем?

      — Как зачем? Перед учёбой, чтобы помощь была. Мама икону показывала, я подходил и крестился.

      — Понятно, — Тёмка закивал и вдруг засмеялся: — И у кого там баф на интеллект просить надо, не помнишь?

      Я сначала не понял, что он имел в виду, на секунду задумчиво покривил лицом, а потом до меня дошёл смысл этой его игровой терминологии.

      Я громко цокнул и строго сказал ему, как папаша непослушному сыну:

      — Ну-ка хорош. Давай только без этого, ладно?

      А он так обиженно спрятал от меня свои глазки, ну точно как ребёнок, и тихо пробубнил:

      — Ладно.

      Заснеженные дорожки разбегались в разные стороны с центральной монастырской площади, где сновали толпы народу. В самом центре стояла снежная скульптура архангела с мечом и щитом в руках, такая вся детальная и выхолощенная, даже и не верилось, что она из снега.

      — Прикольно, — сказал я негромко, глядя на застывшую в трескучем морозе статую.

      — Не-а, — Тёмка опять засмеялся. — Не очень прикольно. Я за паладинов не люблю играть. А ты любишь?

      — Ну-ка стоп! — я чуть ли не прикрикнул на него, резко остановился и обрушился ладонью на его плечо.

      Тёмка испуганно замер, посмотрел на меня своими блестящими глазами, и я вдруг заметил, как из его рта и носа стало валить больше пара, чем нужно. Видимо, чаще задышал, зассал всё-таки, понял, что жареным запахло, что сейчас по голове ему за его выходки настучу.

      — Давай прекращай, слышишь? — я сказал строго. — Так некрасиво. Сам не веришь, так хотя бы с уважением относись. Понял?

      Стоит и смотрит на меня без всякой жизни в глазах, будто отдал себя на съедение слепому всепоглощающему страху.

      — Ну?

      — Понял, — Тёмка ответил, виновато опустил голову и тихо цокнул.

      — Ба, ещё цокает стоит. Совсем уже обалдел.

      — Ладно, ещё один прикол и всё, — вдруг сказал он. — Можно?

      Я закатил глаза и тяжело вздохнул:

      — Давай.

      — Мы там, снаружи, проходили мимо какой-то гостиницы. Называется «Дом паломника». Помнишь?

      — Помню, и?

      — Я на обратном пути хотел пошутить, типа, а в пятизвёздочных номерах там, наверно, купель своя, да?

      И стоит, и улыбается широко-широко, пребывая в сладостной эйфории своего «искромётного» юмора. Всё ждёт от меня какой-то реакции или хотя бы лёгкой смешинки. Я закрыл глаза и постоял так пару секунд, дыхнул на него тугими клубами пара и негромко так хрустнул костяшками. Совсем тихо, как намёк.

      — Молодец, — я ответил и похлопал его по плечу, а потом тихонько врезал подзатыльник по его тёплой вязаной шапке с помпоном. — Я всё понимаю, Тём. Всю твою иронию. Это очень круто и модно сейчас, срать на веру вот так, на религию, прикалываться направо-налево. Но… — я тяжело выдохнул и глянул в сторонку, на эти тёмно-зелёные пушистые туи в снежном пуху. — Но для меня это важно. Для меня это всё много значит и всегда значило. Понимаешь? Пожалуйста, Тём.