— А я что, Вить? Я что, не могу, как герой моей же собственной книги, поступить, да? Это не книга тогда получается, а…

      Застыл на мгновение, будто с силами собирался, всё пытался решиться на что-то.

      — Враньё это получается самое настоящее. А враньё кому нужно, скажи, ну? Это не мешки ворочать. Правду надо писать, жизнь, а не врать напропалую себе и читателям, понимаешь, Вить? А я врать не люблю, ты же знаешь меня.

      — Ты-то, и не любишь? — я хитро спросил его. — А сам мне не рассказал, что от Америки отказался. Сказал, что не прошёл. Наврал мне.

      — Это не то. Я не про это сейчас говорю. Ты же не глупый, ты же понимаешь, про что я.

      Я завис холодным взглядом над телевизором, утонул в его застывшем мутном экране и тихо сказал:

      — Да. Понимаю.

      Тёмка опять письмо из кармана достал, захрустел им на всю комнату, ещё раз на него посмотрел с каким-то даже отвращением, морду всю скорчил и смял его, в карман обратно засунул.

      И стихло всё.

      Только музыку с первого этажа слышно, негромко так, едва заметно, слов у песни даже не разобрать. И только он был сейчас здесь рядом, стоял на деревянном полу в холоде моей комнаты, радовал моё больное сердце своими кудряшками светлыми, душой чувствовал острые осколки своей давней мечты и совсем не плакал, не переживал, не ныл и не жаловался даже. Будто рад был, что так всё и закончилось, будто так и хотел с самого начала.

      Он посмотрел на меня и сказал так спокойно, с доброй улыбкой, размеренно и неспешно, будто хотел мне смысл каждого сказанного слова втемяшить:

      — Я если кому об этом расскажу, будут меня за этот мой поступок осуждать. Смеяться надо мной будут. У виска будут крутить. Я если про такое в книге напишу, мне ведь скажут: «А чё как слащаво, чё как неправдоподобно?». Потому что у них у самих такого в жизни не было, не знали они такого… поэтому и неправдоподобно.

      — Я бы тоже так сказал, Тём, — я произнёс с улыбкой. — Но теперь никогда не скажу. Потому что сам всё увидел.

      — Ты понимаешь, как получается… Вот они все, кто будут «неправдоподобно» говорить… ты же знаешь, что все они на самом деле хотят вот так.

      — Как?

      — Вот так, как у нас, хотят. Чтоб прийти домой после работы, чтоб… Чтоб зима самая холодная. Колючая-колючая. А чтобы тепло и пушисто было. Да?

      Я на миг будто дар речи потерял, мысли в голове все рассыпались от этих его слов, я задумался на секунду и кое-как промямлил:

      — А у нас… правда, что ли?

      — Правда, — Тёмка ответил мне уверенно, так уверенно ответил, будто всегда это знал и ни чуточки даже не сомневался. — Мне с тобой тепло и пушисто. И всегда так было.

      — Всё равно, Тём. Не поехал ведь. Не поехал. Мечту свою ведь убил, а! Зачем?

      — Потому что не могу, Вить.

      — Почему не можешь?

      Он всхлипнул тихонько и прошептал:

      — Потому что маме твоей пообещал. Что тебя не брошу. Хоть раз в жизни пусть мужиком побуду и слово сдержу.

      — Тём, — шёпот вырвался у меня из груди, и в глазах всё помутнело и поплыло. — Она на нас сейчас смотрит, наверно. И спасибо тебе говорит.

      — За что?

      — За то, что пропасть мне не дал.

      — А ты пропасть собирался?

      — Какая разница, заяц? Я же с тобой. Значит, не пропал.

      Талые солёные снежинки побежали по его щекам, засверкали в свете уличных гирлянд и редким дождём на скрипучие половицы обрушились. Красной моськой своей лопоухой он смотрел на меня и улыбался, губу свою прикусывал. Чуть заметно так мне кивнул и ничего не ответил.

      Заяц мой. И ведь не бросил меня и не оставил.

      Вишенку мне протянул.

      И только одного ему хотелось сказать. То самое сказать хотелось, что всегда на душе лежало окоченевшим бетоном и наружу просилось. О чём я песню свою дурацкую про зайца написал, о чём по ночам думал в своей одинокой холодной квартире, о чём с таким теплом на сердце размышлял душными ночами в казарме весь армейский год. То самое ему хотел сказать, что во мне жило с тех пор, как тогда с ним на студии повстречались, когда шаурму с ним есть пошли, у завода и на блошином рынке погуляли, когда после учёбы к нему приходил и мультики с ним на старом телевизоре смотрел, когда всё ещё таким светлым, добрым и беззаботным казалось. Каких-то три года назад. Недавно совсем, а уже так давно.

      Обо всём захотелось ему сказать. Чтоб знал. Чтобы спал крепко и глупости свои больше не спрашивал.

      — Тём?

      — М?

      — Сгоняй вниз, по кусочку шубы нам принеси, ладно?

      И он весь вдруг расплылся в яркой улыбке, громко шмыгнул, глазки свои краешком рукава вытер и спросил меня:

      — Точно хочешь?

      — Конечно. Ты же готовил, старался. Дай хоть попробовать. Принесёшь, что ли?

      — Прям сюда? Здесь будем есть?

      — Да. Сходишь?

      — Схожу.