Я достал новую сигарету и опять закурил, дым выпустил в сторонку, чтоб на него не попасть, и спросил озадаченно:

      — Я тебя не понимаю, Тём. Не совсем понимаю, чем ты недоволен. Ты ведь уже книжку-то написал?

      — Написал.

      — В интернет куда-то выкладывал?

      — Выкладывал.

      — И что?

      — Ничего, — сказал он и пожал плечами. — Мне сказали, что мои герои быдло. Что Костя с Егором быдло, понимаешь?

      Я чуть дымом не подавился, засмеялся на весь балкон и переспросил:

      — Быдло? А почему быдло-то?

      — Да ну, потому что, Вить. Ни Моцарта, ни Баха они не знают, на пианино не играет никто.

      — Костя у тебя, вроде, на гитаре играл всю книгу? Разве нет?

      — Да, играл, — сказал Тёмка. — Но это так уж, гитара. В ней одухотворённого мало. Душевной утончённости почти нет. На гитаре всякие босяки играют, зэки, солдафоны тупые. Это не я так сказал, если что. Это мне так написали.

      Опять замолчал, опять исчез поникшим взглядом в вечернем полумраке, почти что слился с тёмным дрыхнущим небом. Только ветер тихонько игрался его кудряшками, светлым пухом его волос шелестел и мне в самые кости впивался холодным дыханием.

      — А эти их прогулки, — сказал он с усмешкой.

      — Какие прогулки?

      — Они всю книгу у меня ходят, гуляют. По городу, по подворотням всяким, на завод зайдут, в подъезд или ещё куда. И эти их мультики с фильмами… Я думал, все поймут, что это предел их культурного развития. Что у них не Бах, не Моцарт, не трагедии эти несчастные греческие, которые никто не читал, а сраные мультики по СТС, которые они в детстве смотрели. Вот вся их мифология.

      — Мгм, — ответил я и закивал. — Быдло они, короче.

      — А что там такого быдлячьего они у меня за всю книгу сделали, а? Ну, гуляют по городу, ну, никто из них на пианино, видите ли, не играет, и в шахматы тоже не играет. Быдло-то они в чём? В том, что самые обычные? И совсем-совсем не особенные?

      — Как это, в чём быдло? Костя у тебя в книге курит, — сказал я и опять шумно затянулся. — А Егор от всего этого тащится. Быдло же, ну?

      Тёмка засмеялся надо мной, рукой махнул и сказал:

      — Ай, ладно, пофиг. Пусть думают, что хотят. Быдло, значит, быдло. Пошли, может, в шахматы сыграем?

      — Тём, я же не умею. Ты шахматы с собой, что ли, привёз?

      — Нет, — Тёмка ответил и ещё сильнее захохотал. — Просто так тебя спросил. Я тоже, кстати, в них играть не умею. Думал, посмотрю за тобой, как ты играешь, и научусь. Я даже не знаю, кто там первый ходит.

      Он радостно и ярко заливался смехом, весь раскраснелся и засветился родным добром в вечернем полумраке. На меня плюхнулся и к себе покрепче прижал, спину мне сильно сдавил и в олимпийку вцепился тонкими холодными пальцами. Чмокнул меня губами куда-то в живот и моську свою не высовывал, тихонько мне в брюхо смеялся, как ненормальный.

      — Вить? А кто там всё-таки первый в шахматах ходит, знаешь, нет?

      Я выкинул бычок в окно и сквозь смех ответил ему:

      — Кто-кто? Рыба какая-нибудь, наверно.

      — Это из домино вроде.

      — А ты тоже молодец, нашёл, о чём быдло спросить!

      Он опять засмеялся и сказал:

      — Может, дамка первая ходит?

      — Дамка это же из шашек вроде?

      — Вот именно. В шашках всё просто, там вроде совсем для тупых, да? Совсем мы тупые с тобой?

      — Ага, — я ответил и покрепче его к себе прижал, морду его прижал к себе и потрепал кулаком по мягким кудряшкам. — Быдло самое настоящее. Ещё и «Фактор-2» слушаем, а не Моцарта. Или Чайковского.

      — Ага, или Достоевского, — пробубнил Тёмка, пытаясь вырваться из моих объятий.

      — Ну ладно уж тебе, перегнул со своей тупостью, — я ответил ему.

      И я на миг замолчал, задумчивым взглядом потерялся в пышной листве под окнами и ничего, кроме шелеста дороги, не слышал.

      — Достоевский, — сказал я. — Знакомая фамилия, а чё он поёт?

      — Ну Вить.

      — Да шучу я, шучу…

      — Охренеть мы быдло, конечно, — сказал Тёмка и опять на перилах повис.

      — Да вообще, заяц.

      — Смотри, смотри, как умею!

      И он вдруг как рыгнёт во всю свою львиную глотку! Аж стены задрожали, будто в каждом листочке, в каждой веточке туи его отрыжка прогремела. Всех, наверно, в нашем пансионате на уши поднял. Тёмка моську вытер и засмеялся опять, как дурачок. Стоял и от хохота задыхался.

      — Фу! — вырвалось у меня, и я шлёпнул Тёмку по плечу. — Совсем, что ли? Ну ты даёшь.

      — Не, не, это я не по-настоящему, это я специально. Я ещё раз могу! Вот, смотри.