Дышать внизу можно было только ртом, ибо запах тут стоял чудовищный: смесь испражнений, сырости, гнили и порченой скитальцевой крови.

Едва существо в углу крохотной темницы узрело свет лучины, слегка рассеивающий мрак, как блеснули льдистые глаза. Оно утробно зарычало, и у мальчика кишки закрутились узлами — человек не мог издавать такие звуки.

— Вот он, мой Фарри. Не бойся, он крепко закован. Неделю назад, если счет мой верный, ему исполнилось двадцать восемь лет.

Голос старика эхом отдавался от стен.

— Разве он ест кашу?

— Он всеядный, ест что угодно: овощи, мышей, хлеб, плохое мясо. Голод ему нипочем. Если совсем ничего нет, он впадает в сон и может обходиться без пищи целыми неделями.

Горящие глаза неотрывно следили за Лауредом, пока он накладывал в деревянную миску овсянку и пододвигал ее длинным шестом поближе к Фарри.

Порченый скорее напоминал смирившуюся с собственной участью дворнягу, нежели злобное чудовище, готовое разорвать любого, кто осмелится подойти достаточно близко.

Старкальду стало жаль Фарри. А вот Лауреда, будто бы вовсе не смущало, в каком состоянии прозябает его сын или то, во что он превратился.

— Разве это жизнь? Я бы не хотел так жить. Мне кажется… — не договорил Старкальд, сообразив, что подобные мысли лучше держать при себе.

Лауред махнул рукой.

— Ты не думай, я все понимаю. Фарри желал бы смерти. Наверняка. Но ждать осталось недолго. Бог исцелит его. Уже совсем скоро он явится, чистый и светлый, как огонь.

Глаза его сделались яркими, он глядел на сына и блаженно улыбался.

***

С приходом дождей по дорогам, поднимая море грязных брызг, стали проноситься конные разъезды, а тракт наполнился странным людом. Вооруженные чем попало, с угрюмыми и грубыми лицами, словно обточенными тесаком, в стеганом платье, а некоторые даже в кольчугах, как стражники у сорнской ратуши — все они шли с Приречья наниматься в сварты к городскому воеводе.

— Чую я, грядет война, — задумчиво бормотал Лауред.

— С кем? — спрашивал его мальчик.

— Не равно ли нам? Ежели так, туго нам будет. Урожай погнил. Отряды, которые здесь пойдут, станут фуражироваться у местных и отбирать все, что отыщут. Лучше бы нам не светиться лишний раз. Свои знают, а другие, может, не набредут.

Но запасы провизии истощались, как и монеты, на которые они выменивал в городе снедь, а потому едва ли не каждый день начинался с того, что мальчик садился к пролому в стене монастыря, из которого открывался вид на дорогу и высматривал путников.

И тут, как гром среди ясного неба, случилось страшное — умер Фарри. Без всякой на то причины. Просто одним днем отец нашел его уже холодным.

Это вконец сокрушило старика, выбило землю у него из-под ног. И в то же время принесло облегчение. Несбыточные грезы о выздоровлении сына оставили его. Правда, вместе с ними пропал и смысл дальнейшей жизни.

Лауред похоронил его как положено на заднем дворе и навсегда стал другим. Им овладела апатия. Он почти не ел и перестал мазать пораженную руку маслом и едкими притираниями, а гниль все расползалась. При Старкальде старик стискивал зубы, подавляя страдальческий стон, всячески бодрился и показывал, что боль ему нипочем, но будучи один, он не сдерживал себя: выл, кричал и плакал, точно ребенок. Мучения выжигали его и иногда бывали столь невыносимы, что Лауред падал без сознания там, где приступ поразил его.

К лету он совсем ослабел, красноватая гниль раскидывала плети все дальше и почти добралась до плеча. Разум его стал мутиться. Речи были уже не так стройны, он часто путался в словах. Ноги еще держали старика, но каждый шаг давался с трудом. Он больше не мог выполнять никакой работы, только дремал на соломенном лежаке и изредка выходил к развилке поглядеть на догорающий закат.

Старкальд ухаживал за ним как мог: жарил лепешки, бегал за маковым цветком и хворостом, даже ходил на охоту с самодельными ловушками, давая Лауреду побыть одному — знал, это необходимо. Мальчик осознавал, что конец близок, и всерьез подумывал о том, что станет делать, когда бедняга умрет. Он слишком свыкся с жизнью в монастыре и не представлял никакой другой.

Однажды, возвратившись из города, где сбывал добытый в речке жемчуг, он не застал Лауреда в их убежище. Погода стояла жаркая, и ночи были не так холодны, но Старкальд знал, что далеко уйти старику болезнь не позволила бы.

Тем вечером, завидя дымный ручеек, к руинам монастыря пожаловали гости.

— Кто тут хозяин? Кто жгет костер? — послышался у дороги басовитый голос.

Старкальд перепугался. С Лауредом он без страха встречал всякого путника и любую, даже самую шумную компанию. Но один…

Прогромыхав сапожищами по коридору, они завалились к его очагу и принялись скидывать с себя запыленные плащи. Трое грязных, оборванных, изрыгающих брань и злословие. Вид они имели не самый свежий. С первого взгляда не понравилось ему это мужичье — уж больно смахивали на вчерашних разбойников, коих много развелось на дорогах.

— Да придет новый Бог! — тепло поприветствовал их Старкальд в надежде, что впечатление это обманчиво.

— Эй, воробушек. Где отец твой? — спросил один из них, высокий темнолицый воин со взглядом волка и шрамом, тянущимся от скулы до носа. Судя по голосистости и развязным манерам, он был у них за главного.

— Вот-вот явится, — соврал Старкальд, — за дровами пошел.

— Сколько ж тебе лет, малец? — кликнул другой, широкомордый увалень, в чей драный растянутый кафтан мог бы поместиться молодой бычок.

— Десять.

— Большой уже. И как твое имя?

Мальчик сказал. Странники не удосужились представляться, но из разговоров Старкальд понял, что лидера звали Тремм, толстяка — Дови, а третьего, плюгавого выпивоху с мутным взглядом, — Крюс.

Тремм скинул сапоги, заложил руки за голову и развалился на лежаке Лауреда.

— Есть тут речка, воробушек? Давай-ка за водой. И портянки постирай мои.

— Наши тоже!

Старкальд сбегал, попутно осматриваясь и клича кругом Лауреда. Лесная глушь не отозвалась. Скоро забулькала в котелке похлебка, и по обиталищу пошел ароматный дух. Тремм принюхался к ней и блеснул зелеными глазами.

— Что-то нет отца твоего. Не страшно тебе тут одному, сынок? Авось явятся лихие люди, — лукаво оскалился он. По выдубленной ветром коже его поползла сеть морщинок от хищной улыбки.

Мальчик пожал плечами и отвел глаза.

— Не страшно.

Путники принялись болтать.

— Где же твой братец Мялле? Должен был нас опередить! Может, другой дорогой поехал? — спросил Дови.

— Какой еще другой дорогой? Дорога тут одна. Скоро приедет, — отвечал ему Тремм.

— Думаешь, возьмет нас воевода?

— Куда ему деваться. Люди страх как нужны.

— Я и щита сроду не держал. Все в поле, да в поле.

— В поле! — передразнил Крюс. — Скажешь тоже. Знаем мы это поле.

— Вот я тебе задам, как доберусь, — погрозил ему здоровенным кулаком Дови.

Толстяк наскоро влил в себя похлебку, завалился набок и засопел. Крюс достал было флягу с чем-то хмельным, но Тремм мигом вскочил и выхватил ее прямо из рук.

— Ты завтра трезвым нужен. Вечером отдам, — рявкнул он.

Крюс только сглотнул, не смея и пикнуть в ответ.

Пока Старкальд развешивал одежду сушиться, бродяги, к его удивлению, мирно улеглись, и он совсем успокоился, хотя и переживал еще за Лауреда. Куда он запропастился?

Спать мальчик не мог. Он поплелся искать старика и проплутал до самой зари по знакомым окрестным тропинкам, не опасаясь ни зверя, ни сквернецов, ни прочих ужасов, таящихся в темноте. Лауреда и след простыл.

Уставший, обессиленный, изголодавшийся, до крови посеченный корявыми ветками, мальчик добрел до монастыря, когда половина неба очистилась от ночной мглы. Гости уже поднимались и собирали пожитки. Тремм рассказывал какую-то басню про принцессу, страдающую недержанием, а собратья его так и скалились от смеха.