Егор выудил очередной вздох. На этот раз: поучающий.
— Ну купи себе платье, устрой вечеринку, позови гостей! Расписываться-то зачем? Брак — это договор. Люди добровольно его заключают, обговаривают правила: что можно, а что нельзя в браке. А потом не способны их соблюдать. Обещают верность — потом начинаются измены. Обещают уважать свободу друг друга, а потом: «Где ты был вчера, почему так поздно вернулся»? И так далее, примеров-то множество! Зачем вступать в брак, если спустя год, пять, десять — не важно, сколько — выясняется, что один из супругов не способен соблюдать условия контракта?
— Какого контракта, Егор? — Я даже поморщилась от его канцелярского подхода.
— Контракта отношений.
— Но люди могут измениться со временем! Почему бы не пересмотреть тогда твой «контракт»? Договориться о новых условиях?
— В смысле? — Он взглянул на меня в ужасе, как на сумасшедшую. — Никто не может пересматривать условия контракта отношений! Это ж кон-тракт!
Последнее слово он произнес по слогам. Чтобы до меня дошло, наконец. И до меня дошло. Он сам придумал себе мир с собственными правилами, а потом хочет, чтобы все им соответствовали. Егор просто охрененный идеалист. Таких я еще не встречала.
Мой личный мучитель терпеливо молчал. Он даже пальцы рук сплел, всем видом выражая готовность ждать, сколько потребуется.
— А я все равно выйду замуж! — прибегла я к железному приему «женская логика».
— Иди, — неожиданно легко согласился Егор.
Что, даже отговаривать не станет?
— И пошла бы! Да никто не зовет.
Вспоминать причину сейчас не хотелось: слишком больной вопрос.
— А ты здесь мужа ищешь? В Рулетке? Боюсь тебя разочаровать: шансов нет. Иди в реал!
— Не, тут я только тренируюсь, на котиках. А в жизни у меня все нормально! Меня даже на свидание вчера сводили, коллега с работы!
Мне показалось, или на короткое мгновение по оживившемуся лицу пробежала серая тень? Ему-то что за дело?
— В бар, наверное? Вечером? Так это не свидание, это тимбилдинг называется!
А вот это было обидно уже. Со мной что, только бухать можно?
— И вовсе не в бар! Шикарный ресторан. Я там устриц попробовала!
— Фу, гадость! — Он показательно скривился. — Сомнительный повод для гордости.
— Ну знаешь, куда уж нам, простым людям, с обычными зарплатами до вас, айтишников! Это у вас там каждый день фуагра на завтрак, стейк из мраморной говядины на обед и трюфели на ужин. А я устрицы впервые в жизни попробовала!
— Да обычная у меня зарплата!
— Что-то я, со своей обычной, — специально сделала ударение на этом слове, подчеркнув сарказм, — зарплатой не могу позволить себе «Ямаху»!
— Кстати! Как там Рахманинов? Готова уже сыграть?
— Еще нет, но скоро буду, — ответила я невозмутимо.
— А ты биографию его уже изучила?
— Чью? — не поняла я.
— Рахманинова, чью же еще?
— Зачем? Может, лучше ноты изучать?
К своему стыду, я знала о великом композиторе преступно мало. Во время учебы история музыки была одним из самых нелюбимых и скучных предметов. Я засыпала на лекциях и честно списывала на зачетах. Потому что просто не видела смысла заучивать все эти пустые даты, факты. Зачем, если музыка от этого не изменится?
— Ноты ты и так знаешь. — Егор пренебрежительно махнул рукой. — Твоя проблема не в них. Чтобы сыграть пьесу хорошо, нужно еще понимать, что думал композитор, когда ее писал. Что им владело, что он хотел выразить. Вот, например, ты знала, что был период, когда он вообще хотел бросить игру?
— Что-то такое слышала, только не помню сейчас уже подробностей.
— А они очень важны! Он же с раннего детства музыку любил. Обожал ее просто! Проводил за роялем все время и мог бы добиться отличных результатов, если бы не дисциплина: тот еще хулиган был. А потом его познакомили с Чайковским. И он начал сочинять…
Егор встал с дивана и вышел из кадра, продолжая рассказывать. На заднем плане послышалось звяканье посуды, немного мешая, но я и так слушала вполуха. Смотреть, как он рассказывает о музыке, было так странно. Тем более, рассказывает мне. О музыке. Егор.
— Рахманинов был выдающимся композитором. В девятнадцать он написал уже многие свои шедевры. Еще когда учился в консерватории, он сочинил первый концерт для фортепиано — и это неплохой концерт. Но не более. А потом, когда ему было двадцать четыре — как тебе сейчас, Рина — он написал первую симфонию.
Егор вернулся в кадр, держа в руке большую кружку, из которой тонкими струйками поднимался пар. Сделав осторожный глоток, он поставил ее рядом с ноутбуком. На кружке была картинка Эйфелевой башни с красным сердечком. Похоже, кто-то был в Париже? Я почувствовала зависть: всегда мечтала там оказаться. Пройтись по бульварам, посидеть на веранде кафе, попивая утренний кофе с круассаном. Восхититься величественным Лувром и Собором Квазимодо. Ладно, какие еще мои годы, побываю!
— Рина, ты невнимательно меня слушаешь!
От его тона я вздрогнула, почувствовав себя школьницей, отвлекшейся на уроке. Сразу захотелось извиниться и выйти к доске. Я честно постаралась прогнать из головы непрошеный образ.
— Я вся внимание! Первую симфонию, да-да. И что случилось?
— Она провалилась.
Почему-то я не удивилась.
— Бывает. Нельзя же писать одни шедевры.
— Сейчас где-то в гробу перевернулся Моцарт. — Егор улыбнулся, а я подумала, что слишком много Моцарта в моей жизни стало за последнее время. — Она не просто провалилась. Это была катастрофа! Все его друзья назвали ее говном, прости, пожалуйста, за грубость. Пресса назвала ее говном. Общество назвало ее…
— Я поняла уже.
— А симфония очень интересная, на самом деле. Но дирижер ее не понял, оркестр не сыграл, а публика не приняла. Представь себе: в двадцать четыре года узнать, что мир рухнул. Что все, к чему ты стремился, — все пропало. Что больше нет желания пробовать снова, пытаться дальше, стараться, заставлять себя что-то делать…
У меня по спине прошел холодный озноб. Я действительно могла это представить. Даже слишком хорошо. Егор, сам не догадываясь, щедро полил кислотой еще открытую рану. Вот теперь я действительно слушала очень, очень внимательно.
— Понимаю, — вот и все, что смогла из себя выдавить.
— Рахманинов не писал четыре года. Почти четыре года у него не было ни сил, ни желания сочинять! Четыре года тоски и депрессии! А когда он все-таки собрался, то написал второй концерт для фортепиано. И это был абсолютный шедевр. Слава, оглушительный успех, и одно из самых великих произведений в классической музыке. Потом было еще много чего написано. Третий концерт, например, даже сейчас считается одним из самых сложных и красивых одновременно. Но именно второй стал переломным в жизни композитора. Моментом истины, определившим судьбу.
Он откашлялся и сделал еще один осторожный глоток. Интересно, что он пьет? Чай? Кофе?
— В горле першит. Слишком много сегодня говорю.
— Ты не заболел?
— Не дождетесь! — Он весело усмехнулся.
— Все очень интересно. Но какое это имеет отношение к нашей прелюдии?
— Ее Рахманинов написал в том же году, что и второй концерт. Конец депрессии, обретение себя — все это нужно найти и в ней. Увидеть, услышать и передать в игре. Когда ты сможешь так сделать — тогда она зазвучит.
Было очень странно узнать что-то новое о чем-то старом. Потому что второй концерт я знала наизусть. И даже играла его, очень давно. В прошлой жизни. И прелюдию тоже не раз. Но никогда не связывала их друг с другом. А ведь верно Егор подметил…
— Что-то я совсем заболтался. — Егор отчаянно зевнул. — Время позднее уже, а мне завтра на работу.
Время? Я оглянулась — за окном было темно. Божечки, уже? Вот это я засиделась. А у меня оркестр с утра. Витальевич три шкуры снимет, если я опять невыспавшаяся появлюсь!
— Жаль, я еще с тобой поговорила бы.
— Увы, никак. Спокойной ночи, Рина?
— Спокойной ночи, Егор.
