— Да будут руки ваши крепче стали, а глаза острее клинков! — провозгласил король. — Разите без промаха!

Трибуны замерли. Герольд скомандовал: «Залп!» и десяток стрел сорвались с тетивы, устремившись в цель. Специальные люди сразу же неслись к мишеням, после чего бежали к управителю. Он подсчитывал результат, после чего герольд объявлял его во всеуслышанье.

Их сменила другая группа стрелков, и так повторилось ещё несколько раз, после чего пришёл черёд стрелять по второму кругу. Зрители начали откровенно скучать. Сидящий слева от Альбрехта разодетый в бархат человек в разноцветном головном уборе, расшитом золотой нитью, зевнул и поинтересовался у мага, не знает ли он, сколько ещё времени будет проходить сегодняшняя часть турнира. Альбрехт ответил, что не знает, человек же на это печально вздохнул, извлёк откуда-то небольшую бутыль и, изрядно отхлебнув, предложил магу.

— Благодарю, но я не пью, — вежливо отказался тот.

— Вы, никак, трезвенник? — сощурился человек и тут же добавил, усмехнувшись. — А-а, имперец. Не знают в Ригене толк в доброй выпивке…

Альбрехт решил ничего не отвечать на это. Он считал себя выше мелочных склок с необразованными людьми. Его сосед же, сделав ещё пару глотков, довольно крякнул.

Маг уже успел погрузиться в собственные мысли, как вдруг почти одновременный вздох ужаса всех зрителей турнира заставил его обратить взгляд на ристалище. Всё произошло быстро. Один из лучников, натянув тетиву для очередного выстрела, после команды герольда внезапно развернулся к королевской ложе и с криком: «Смерть еретику!» отпустил тетиву. Мгновение, и стрела с ярко-жёлтой лентой застряла в спинке деревянного трона, едва не задев корону на голове его величества.

Неудачливого убийцу тут же скрутила стража. Трибуны сковала тишина. Эдвальд Одеринг поднялся с места. Ни единый мускул на его лице не дрогнул, а беспощадный жестокий взгляд был обращён на застывшего лучника, обездвиженного множеством рук.

— Метко стреляешь, — произнёс он достаточно громко, чтобы все могли услышать. — Но, видно, недостаточно метко. Как твоё имя?

Рыцарь глядел на короля с отвращением и молчал.

— В тебе достаточно смелости, чтобы выпустить в короля стрелу, но ты боишься назвать своё имя?

— Сир Беррин, — сказал стрелок и повторил громче. — Беррин из Кроука!

— Из Кроука? — король удивлённо вскинул брови. — Стало быть, ты служишь Фолтрейнам. Скажи, это твой сюзерен надоумил тебя на столь безрассудный поступок?

— Нет, — твёрдо ответил тот, — я спланировал всё сам. Хотите знать, почему?

Один из стражников ударил лучника в живот, отчего того словно переломило надвое.

— Пусть говорит! — скомандовал король.

— Это… это неправильно, — ловя ртом воздух и дрожа от боли говорил стрелок. — Вы изменили церковь… корону… Вы… Втаптываете нашу страну в грязь!

— Довольно! — его величество встал с места. Он выдернул застрявшую в троне стрелу и провёл пальцем по наконечнику. — Покушение на короля — величайшее из преступлений, мальчик. Совершив его, ты навлёк позор не только на свою семью, но и на своего сюзерена. К счастью, здесь присутствует сир Гильям Фолтрейн, сын лорда замка Кроук. Пусть смерть предателя от его руки смоет позорное пятно со славного дома Фолтрейн.

Из числа ожидающих своей очереди рыцарей вышел рослый мужчина с угрюмым лицом и чёрными лоснящимися волосами, зачёсанными набок. Его щёку разрезал уродливый шрам, а взгляд не выражал ничего, кроме предвкушения расправы.

Он встал перед сиром Беррином, положив пальцы на рукоять меча, и скомандовал «на колени!» Стражники поспешили выполнить требование и отошли на несколько шагов, а сир Гильям обернулся на короля, ожидая приказа. Его величество кивнул. Рыцарь-палач вынул клинок из ножен, взял стрелка за волосы и в следующую же секунду, не раздумывая, пронзил его голову насквозь. Раздался отвратительный звук. Гарда меча Гильяма Фолтрейна находилась у самого рта, а окровавленный клинок выходил из затылка.

Исполнив дело, рыцарь отработанным движением вынул меч обратно, уперевшись ногой в плечо сира Беррина. Бездыханное тело стрелка упало на землю, разливая лужу крови, а Альбрехт не мог оторвать взгляда от лица сира Гильяма. В нём читалась грусть. Подобно той, какая возникает у обжоры, когда на столе съедено всё до последней крошки.

Только сейчас маг осознал, что творилось на трибунах. Зрители роптали. Сидевшая неподалёку девушка упала без чувств, кто-то распрощался с завтраком, а сосед в разноцветной шляпе сидел бледный, как мраморная статуя. Самого Альбрехта мутило.

Нарастающее смятение остановил оглушительный рёв труб, он подействовал на зрителей, словно пощёчина, заставив утихнуть и обратить внимание на ристалище. Тело поспешно уволокли, оставив кровавый след на земле, а герольд провозгласил, что, по решению управителя, в определении победителя турнира будут учитываться только результаты первых выстрелов каждой группы участников.

После этой речи было объявлено представление жонглёров. Альбрехт не верил своим глазам: те зрители, что несколько минут назад не находили себе места от увиденного, теперь как ни в чём не бывало смеялись, глядя, как долговязый жонглёр шариками споткнулся о подкравшегося сзади карлика. Маг поглядел на довольное, хоть и бледноватое лицо своего соседа в цветастом костюме, и на мгновение ему показалось, что все просто сошли с ума. Либо же с ума сошёл он сам. В любом случае, подобное зрелище основательно отбило желание посещать оставшиеся два дня турнира.

На ристалище вышли оруженосцы, разбитые на две группы, но дожидаться окончания сражения Альбрехт не стал. Он вернулся в свои покои и не покидал их до самого вечера, а потом долго не мог уснуть. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним оказывалось… Нет, не мёртвое тело неудавшегося убийцы короля, а лицо того, кто его казнил. В нём не было ненависти или злобы, не было сомнений. То было лицо мясника, для которого человеческая жизнь — не более, чем очередная туша на разделочной доске.

Таринор глядел на худенькую белокурую девушку, лежащую рядом в повозке. Спала она неспокойно, то и дело вздрагивала от особенно громкого скрипа колёс или храпа прикорнувшего Тогмура. Того вряд ли разбудил бы и раскат грома над самым ухом.

Эта встреча случилась несколько дней назад в придорожном трактире по пути из замка Суровая рука. Бледная девица в лохмотьях, едва стоявшая на ногах от голода и жажды, возникла перед ними словно приведение. Когда же она назвалась именем Мираны Рейнар, дочери того, кто виновен в смерти Бьорна, в душе Таринора снова заныла едва успокоившаяся рана. Мстить несчастной за дела её отца он, конечно, не собирался, но чуял, что нельзя упускать возможность обратить себе на пользу столь неожиданный поворот судьбы.

Первым делом он успокоил хозяйку таверны, сказав ей, что девушка дочь его знакомого, погибшего при Пепельном зубе. Услышав это, женщина сначала подозрительно хмыкнула, но, когда Таринор сказал, что оплатит и еду, и комнату для Мираны, заметно оживилась и даже проявила сочувствие.

— Бедняжка не в себе от голода. Принеси-ка лёгкой похлёбки, — велел наёмник хозяйке.

— Так, быть может, лучше айнтопфа? — удивилась хозяйка. — Густое и наваристое, оно, поди, получше будет?

— Нет. Пока только похлёбки. И хлеба пол… нет, четверть краюшки.

Наёмник не понаслышке знал, как ядовита бывает пища после долгого голода, а девушка, судя по виду, не ела уже давно. Когда трактирщица принесла дымящуюся миску похлёбки, Мирана глядела в неё непонимающим взглядом, будто не верила в реальность происходящего. Даже когда Таринор вложил ей деревянную ложку в дрожащую, лишённую сил руку, лишь спустя несколько секунд она неуверенно зачерпнула суп.

Похлёбка, по виду, была тем же айнтопфом, из которого просто выловили всё мясо и разбавили водой, но как только девушка проглотила первую ложку, оставшееся она доела с большим аппетитом. Только тогда её взгляд сделался осмысленным, а речь перестала напоминать бессвязное бормотание.