Двери лифта открылись на пятом этаже — отделение экстренной хирургии.

– Елена Сергеевна, сразу в третью операционную! — окликнула её старшая медсестра. — Экстренный случай, разрыв аорты.

В операционной уже суетились ассистенты. Стены из самоочищающегося полимера мягко светились бирюзовым, создавая спокойную атмосферу. Голографические мониторы парили над операционным столом, отображая десятки параметров.

На столе лежал мужчина лет пятидесяти. Их глаза встретились на мгновение, и Елена увидела в них смесь надежды и страха. А затем она перевела взгляд на то, что видела только она — тонкую серебристую нить, окружающую его тело. Нить пульсировала неровно, местами истончаясь почти до полного исчезновения.

– Показатели стабильны, — сообщила анестезиолог Ковалева, ее пальцы порхали над сенсорной панелью. — Готовы к началу операции.

Елена не отрывала взгляд от нити. Что-то было не так. Серебристое свечение местами тускнело, с пугающими затемнениями в районе груди.

– Готовьте реанимационный модуль, — произнесла она, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

– Показатели в пределах нормы, — возразила Ковалева, бросив недоумевающий взгляд на мониторы. — Нейрокартирование стабильно, энергетический контур без разрывов.

– Готовьте немедленно, — в голосе Елены прозвучали властные нотки.

Она склонилась над грудной клеткой пациента, ее пальцы двигались быстро и точно. Лазерный скальпель с рунической гравировкой рассекал ткани, не оставляя следов крови. Минута напряженной работы — и она уже видела пульсирующее сердце. Нить жизни дрожала, готовая порваться в любой момент.

– Зажим, — скомандовала она.

Ровно через минуту нить начала стремительно тускнеть. Через тридцать секунд приборы взвыли — внезапная остановка сердца.

– Реанимационный модуль! — крикнула Елена, но уже не нужно было повторять — ассистенты были готовы по её первому приказу.

Кристаллический излучатель активировался, направляя сфокусированный поток энергии на сердечную мышцу. Серебристая нить жизни на мгновение вспыхнула ярче, а затем стабилизировалась. Сердце возобновило биение.

– Как вы узнали? — спросила Ковалева после операции, когда пациента перевезли в реанимацию. В ее голосе были уважение и профессиональная ревность. — Все показатели были в норме.

Елена пожала плечами: – Опыт.

Этот ответ она давала всегда. Как объяснить то, чего никто другой не видел? Как рассказать о нитях жизни, не прослыв сумасшедшей? В медицинском университете её уже считали странной — слишком сосредоточенной, малообщительной. С тех пор мало что изменилось.

В своем кабинете Елена сбросила хирургическую робу и устало опустилась в кресло. За окном виднелся силуэт Исаакиевского собора, окруженный парящими платформами аэротакси. Она потянулась к маленькой фляжке, спрятанной в ящике стола. Глоток крепкого коньяка обжег горло — маленькая слабость, которую она позволяла себе только после успешных операций.

Ее размышления прервал стук в дверь. Молодой интерн Виктор замер на пороге с растрепанными рыжими волосами и расширенными от испуга глазами.

– Доктор Вяземская, — выпалил он, — в приемном странный пациент. Система не может его идентифицировать. Словно его не существует в базе данных.

– Дипломат под защитой? Бывают особые протоколы…

– Нет, вы не понимаете, — интерн нервно сглотнул, — аппаратура вообще его не видит. Все показатели — пустые поля. Но он дышит, разговаривает. Просто… системы утверждают, что его не существует.

Внутри Елены что-то сжалось. За тридцать шесть лет жизни и более десяти лет практики она видела многое, но такое… Профессиональное любопытство смешалось с неясной тревогой.

– Веди, — коротко бросила она, поднимаясь.

В приемном покое Елена замерла на пороге. Мужчина на смотровом столе выглядел совершенно обычно — средних лет, спокойное лицо, дорогая, но неброская одежда. Но когда она посмотрела на него своим особым зрением, то похолодела. У него не было нити жизни. Совсем. Такого не могло быть.

Она моргнула, протерла глаза, проверила настройки своих кибернетических линз. Ничего не изменилось. Перед ней лежало нечто, лишь притворяющееся человеком.

– Здравствуйте, доктор Вяземская, — произнес мужчина, и его голос звучал слишком идеально, словно синтезированный компьютером. — Кажется, у вас ко мне вопросы.

Она сглотнула комок в горле. Все правила требовали немедленно вызвать охрану, изолировать странное существо. Но что-то удерживало ее — инстинкт исследователя, любопытство, или, возможно, осознание того, что впервые она встретила кого-то, кто мог бы понять ее собственную странность.

– Вы… — она запнулась, стараясь подобрать слова, — вы знаете, что я вижу?

Существо улыбнулось, и в этой улыбке не было ничего человеческого — только холодный, расчетливый интерес.

– Конечно, доктор. Вы видите отсутствие того, что должно быть у всех живых существ. Интересно, правда? — он слегка наклонил голову. — Вы видите нити жизни с детства, верно? Редкий дар… который может сделать вас очень ценным… инструментом.

Последнее слово прозвучало как приговор. Елена ощутила, как по спине пробежал холодок. Она должна была испугаться, позвать на помощь, но вместо этого почувствовала странный прилив силы.

– Я не инструмент, — ответила она, удивляясь твердости своего голоса. — И я хочу знать, что вы такое.

Существо рассмеялось, и от этого звука задрожали колбы в шкафах.

– О, доктор, — произнесло оно. — Вы скоро узнаете гораздо больше, чем хотели бы. Грядет война между мирами. И ваша способность видеть нити жизни делает вас идеальным… чемпионом.

***

Михаил Старовойтов жил в мире, где время остановилось в девятнадцатом веке. Не внезапно — это был осознанный выбор целой нации. Когда временные парадоксы начали разрушать реальность, лучшие умы решили стабилизировать ход времени, заморозив технологическое развитие на уровне паровых машин и механических устройств.

В этом мире паровые омнибусы грохотали по булыжным мостовым, а городские фонари на перекрестках зажигали фонарщики в синих форменных сюртуках. Гидравлические лифты и пневматические трубы почтовой связи считались вершиной прогресса, а механические счётные машины — пределом вычислительной техники.

Его мастерская в старом особняке на Петроградской стороне считалась лучшей в городе. Массивная дубовая дверь с медной табличкой "М.А. Старовойтов. Хронометрист" вела в просторное помещение, освещённое газовыми светильниками с хрустальными плафонами. Сотни часов на стенах отмеряли время синхронно, наполняя пространство музыкой тиканья и колокольчиков, отбивающих четверти часа.

Михаил любил этот звук — размеренный, предсказуемый, вечный. Точность была его страстью. Гравировка на внутренней стороне карманных часов, которые он всегда носил с собой, гласила: "Время — единственное, что невозможно вернуть". Эту истину он помнил с детства, когда его отец — тоже часовщик — впервые объяснил ему устройство хронометра.

Сегодня что-то было не так. Михаил чувствовал это в движении маятников, в тиканье сотен механизмов. Время словно спотыкалось, сбивалось с ритма. Его пальцы, обычно такие уверенные, дрожали, когда он работал над часами Морозова.

Секундная стрелка двигалась рывками, словно время сопротивлялось своему естественному течению. И дело было не в механизме — он разобрал и собрал часы дважды, каждая деталь была безупречна.

— Странно, — пробормотал Михаил, протирая тонкие стёкла очков. Он потёр виски, пытаясь унять нарастающую головную боль. Последние недели эти приступы участились — словно его тело реагировало на какие-то невидимые изменения вокруг.

Звякнул колокольчик над дверью. В мастерскую вошёл высокий седой мужчина в идеально скроенном сюртуке. Михаил невольно отметил, что ткань выглядела слишком совершенной, такой не шили даже для аристократии.

— Здравствуйте, Михаил Алексеевич, — сказал незнакомец. Его голос звучал как далёкое эхо, словно доносился издалека, хотя мужчина стоял прямо перед ним. — Нам нужно поговорить о природе времени.