– На чём ты играешь? – хмуро спрашивает Фирмин.

– На цитре, – обречённо отвечает мальчик.

Поведит в воздухе пальцами, словно перебирает струны.

Фирмин вновь приподнимает бровь. Он не слышал о таком инструменте. Может, просто чужое название?

– Покажи.

Мальчик покорно тянется к мешку за спиной. С большой осторожностью достаёт инструмент и неуверенно протягивает. Фирмин с минуту разглядывает плоский деревянный корпус неправильной формы, через который тянутся два-три десятка струн, словно поделённых на две группы.

Фирмин снова потирает переносицу.

– Знаешь, что… – задумчиво начинает он.

Мальчишка смотрит с надеждой.

Мысль приходит внезапно, случайным воспоминанием, и Фирмин облегчённо выдыхает.

– А ты только «Соннерийскую балладу» знаешь? – осторожно уточняет он.

Иностранец качает головой.

– Ещё «Балладу о коронованном шуте», «О Гибели героев»… «Песнь о Пяти несущих дар Его»… – он морщится, вспоминая. – Ещё… застольные…

– Застольные не надо, – тут же отмахивается Фирмин. – И «Соннерийскую» лучше не надо. Её граф не любит.

– Почему? Мне сказали, её тут любят все.

– Ну да, она популярная. – Фирмин вздыхает. – Только она про бабку графа, говорят. Ну, ты понимаешь…

Мальчик качает головой. Убирает цитру, видимо, поняв, что Фирмин с ней не сладит.

– Ты её со словами-то слышал?

– Нет.

– Ну, в общем, там есть, за что не любить, – уклончиво заверяет Фирмин.

– А другие?

На лице мальчишки явственно читается интерес.

– Другие можно, – пожимает плечами Фирмин. – Первые две, что ты назвал – это ж просто сказочки.

Ни о каких коронованных шутах, по крайней мере, он точно не читал и не слышал. Разве только в Сол могло быть что-то такое – у них там всё странное. А учитывая, что шут по песне вроде как выходил женщиной – то ли вправду, то ли от огрехов перевода – это вполне сошло б за восшествие на престол их нынешней династии, ха.

Фирмин невольно чуть усмехается. Вспоминает о всё ещё стоящем рядом мальчике и неловко переминается с ноги на ногу.

– У других-то начало помнишь? – спрашивает чуть снисходительно.

Тут же ругает себя: что, если нет? Петь ему?

– Начало помню… – задумчиво отвечает иностранец.

Отводит взгляд и прикусывает губу. Последнее он часто делает, судя по виду.

– Спасибо! – спохватившись, выдаёт мальчишка.

Точнее, он какое-то незнакомое слово говорит, но по звучанию вроде похоже на «спасибо».

И улыбается открыто и совсем без насмешки.

Фирмин снова пожимает плечами – неловко – и всё-таки идёт прочь.

Из очереди опять слышны всхлипы.

Фирмин ускоряет шаг.

Отойдя подальше от скопления людей, сворачивает с главной дорожки. Кто-то из пришлых всё-таки окликает его, но Фирмин решает не обращать внимания и никому ничего больше не объяснять.

Вскоре голоса затихают.

Отсюда ещё видно людей – сад почти пуст и хорошо просматривается. Раньше, когда это место ещё было усадьбой, так было модно. А сейчас просто удобно: всё на ладони, проще следить за пансионерами. Хотя укромные уголки всё равно есть. Фирмин уже всё здесь облазил и точно знает.

Каждый год летом он остаётся единственным ребёнком в этом месте. Поэтому старый особняк открывает ему больше тайн, чем другим. В такое время Фирмину нравится представлять себя не каким-то там временным учеником, а исконным обитателем этого дома. Маленьким аристократом, которому всё это ещё не принадлежит, но скоро будет.

Всего лишь глупые, бессмысленные фантазии, конечно.

Пройдёт несколько лет, и ему, как и другим, предстоит покинуть это место. Но на смену придёт другое, гораздо лучше. То, о котором рассказывал учитель. С огромными бальными залами в благородных тонах темпетского флага – глубокого синего, белого и серебристо-серого. С блюдами от лучших поваров страны и с людьми, чья похвала может считаться высшей оценкой. Выше только Творец, но он редко снисходит даже до самых талантливых своих чад.

Фирмин останавливается, представляя себя в этих залах и среди этих людей. Воображая, как все они будут слушать его игру. И после неё не посмеют заикнуться о его происхождении.

А учитель будет им гордиться.

Фирмин подставляет лицо солнечным лучам, прикрывает глаза на несколько мгновений и глубоко вдыхает, почти ощущая вместо каких-то цветов запах дорогих духов и – почему-то – пыли на бархатных портьерах.

Потом встряхивает головой и спешит дальше по дорожке.

Окрылённости хватает только до угла дома, а затем Фирмин снова жалеет, что приходится огибать его.

Вообще-то можно было бы просто остаться где-нибудь в саду. Разглядывать жуков, вспоминая умные названия из книг. Нет, ещё лучше было бы пойти читать эти самые книги, но библиотека закрыта сейчас. И смотреть на букашек тоже нет настроения.

А ещё становится жарко. Лето на исходе, а всё печёт… Между прочим, граф мог бы приказать кому-нибудь сделать тучи и прохладный ветер, чтоб в очереди никто не грохнулся в обморок. Наверняка же при нём есть пара-тройка отмеченных. При всех вельможах они есть.

Если б у Фирмина были знаки, ему было бы гораздо проще пробиться в жизни. Впрочем, Творец дал ему нечто не хуже: настоящий талант к музыке.

Об этом говорил учитель, когда представлял Фирмина кому-то из своих знакомых.

Ещё бы: ведь он играет на скрипке лет с четырёх и сейчас лучший в своём потоке, а может, и не только в нём. Так все говорят!

По дороге к задним дверям Фирмин несколько раз сталкивается с работниками. Они скользят равнодушным взглядом или вовсе не обращают внимания. Только один раз кто-то окликает его, издали приняв за чужака. Но затем бросает что-то вроде: «А, это ты», – и теряет интерес.

Фирмин проскальзывает через неприметную дверь в прохладные коридоры особняка. Внутри тот гораздо проще, чем выглядит снаружи. Когда-то пансион был летней резиденцией графа. Наверняка дом выглядел куда роскошней тогда. Но, когда граф решил выделить его под школу для бедняков, большую часть вещей быстренько вывезли, а из оставшегося многое поистрепалось не без помощи пансионеров. Фирмину не довелось застать лучших дней этого места. Хоть пансион и существует пока всего около десятка лет, родился Фирмин всё же позже. Да и оказался на попечении учителя не сразу.

Порой Фирмину немного жаль это здание. Если б он сам был домом – глупая мысль, конечно – ему бы не понравилось, что из богатой усадьбы его превратили почти что в приют для нескольких десятков шумных и дурно воспитанных детей.

Фирмин оглядывается по сторонам – нет ли кого? – и, следуя секундному порыву, осторожно гладит поцарапанный подоконник.

Интересно, граф, приезжая, проверяет сохранность дома? Не жалко ли ему?

Фирмин вздыхает и поспешно идёт прочь, больше не останавливая взгляд на обстановке.

Здорово было бы, если б у него в комнате была отложена про запас хоть одна книга. Но библиотекарь не разрешает выносить их, боится за сохранность, хоть Фирмин не оставляет надежды уговорить его. Впрочем, тут мало кто вообще берётся за книги. Пусть здесь помимо музыки учат грамоте и этикету, стараются привить хоть толику умения вести себя в свете, крестьянские дети всё равно редко всерьёз интересуются чтением. С большинством из них даже не о чем разговаривать.

Всё-таки совсем немного любопытно, кто пройдёт в этом году?

Может, Фирмин мог бы пробраться в зал с кем-то и тихонечко посмотреть выступления, раз сам не может играть сейчас? Хотя многие, скорей всего, будут точно не усладой для слуха.

Но что поделать?

Решившись, Фирмин сворачивает к залу. Вскоре становятся слышны отзвуки чьей-то игры.

Только такой заядлый любитель музыки, как граф ТеСоннери, мог столь тщательно обустраивать в своей летней резиденции отдельный зал для концертов. Говорят, когда-то сюда ежегодно приглашались музыканты.

А ещё – никто не говорит об этом, но – Фирмину кажется, что граф – очень непостоянный человек. Он так скоро пресытился своим детищем – и тут же перекроил его. Может быть, через пять, десять лет та же участь постигнет пансион. Может быть, поэтому все избегают обсуждать непостоянство графа.