Позже ещё придётся разыграть судорожные поиски и огорчение от потери, но так лучше. Так, вроде как… не столько расстройства разом. Энис просто потерял одну серёжку, но вторую можно ещё, ну, хотя бы продать. Это не так грустно. Когда Энис якобы посеет и вторую, будет выглядеть жутким растяпой, конечно. Но лучше пусть так, чем мама будет знать, что к нему плохо относятся в пансионе. У неё и так много забот, и она была так рада, когда его приняли, и она так верит, что его в пансионе, после пансиона ждёт что-то хорошее… Зачем её расстраивать, разве будет лучше, если мама станет переживать ещё и об этом? В пансионе Эниса кормят и одевают, и родителям не приходится тратиться на него.

Мама вновь качает головой.

– Знаешь, я думаю, тебе стоит ещё поискать, когда вернёшься. Сейчас мы едва ли сможем где-то подобрать оставшейся пару.

Не говоря уж о том, что у них едва ли есть на это деньги.

Энис послушно кивает, насколько позволяют мамины руки.

– Хорошо, мам. Я поищу.

Мама проводит большим пальцем по щеке, словно убирая ресничку, и наконец отпускает. Оглядывается, высоко подняв подбородок, будто дама, высматривающая свою коляску, а не мещанка.

– Нас повезут домой только после полудня. Мы могли бы пройтись пока где-нибудь, что думаешь? Вас возили в город? Показывали места?

Энис мотает головой.

– Только в деревню неподалёку. В храм. Он совсем не такой, как тот, в который ходили мы, знаешь? Маленький, и в нём всего две статуи. Зато мы видели, как девочке ставят знаки. Вот такие! – Он складывает вместе две маленькие ладошки. Смотрит с сомнением. – Или побольше.

Между ладошками появляется зазор шириной в два пальца.

Мама улыбается, по-особенному, нежно и в то же время с нотками снисхождения.

– Хочешь, зайдём в храм сейчас? Здесь статуй наверняка больше, чем две.

Не очень-то Энис хочет, но, поразмыслив, кивает. В храме должно быть прохладней.

Ухватив мамину руку – хоть он уже и не маленький, но сегодня можно, можно сегодня, – Энис прыгает по высоким ступеням. На их мраморе чётко проступают тёмные прожилки, тоже чем-то напоминающие знаки – настоящие, живые. Тёмно-тёмно-красные, а вовсе не чёрные, как рисуют простым людям.

Интересно, а у Творца и Пятерых правда они были золотыми или их только для красоты теперь такими делают?

За резными дверьми уходят к высокому, по ощущениям – чуть не до неба, потолку перевитые росписью колонны. Далеко за ними, у стены прямо напротив входа, огроменный, словно сказочный великан, стоит Творец. Он тянет перед собой руку, совсем как жрец поднимал её над полураздетой девочкой. Оконный свет падает на статую как-то так, что знаки на ней кажутся вправду сияющими, и Энис на мгновение задерживает дыхание. Сверкающий узор окольцовывает пальцы и рукавом покрывает всё от кистей и до плеч. Скользит по торсу и – наверняка – уходит на спину. Обвивает горло и расчерчивает щёки, ровный подбородок, губы, прямой нос, даже, кажется, веки. Поднимается по лбу, похоже, к самой макушке. Обувает ступни, тянется по икрам и бёдрам. И, несмотря на человеческое тело, Творец отчего-то совсем не кажется человеком.

Ни у одного человека знаки не могут покрывать всё тело. Ни у одного человека нет знаков на голове. Интересно, что вообще они могут давать? Может, это что-то совсем уж божественное.

Уже в нескольких шагах от входа Энис вдруг спохватывается, что на них с мамой нет платков. Можно ли вообще заходить вот так просто? Раньше он не бывал в храме не в дни службы.

Сбоку, в закутке за колонной поднимается со своего места немолодая женщина, судя по наряду – младшая жрица. Стол, за которым она сидела, скрывается полутенью, так что Энис и не заметил бы, не пошевелись она.

Мама, до того едва слышно шепчущая молитву Творцу, решительно двигается ей навстречу.

– Можно у вас взять платки в аренду? – спрашивает на опережение.

– Платки не сдаются в аренду, только покупаются, – учтиво, но с прищуром говорит жрица. – Три тера за платок.

Окидывает обоих взглядом и добавляет:

– Но вам могу отдать по два.

Кажется, это она рисовала когда-то Энису на ладони – он узнаёт скорее по голосу, интонациям, чем лицу.

Мама еле заметно вздрагивает, плотно сжимает тонкие губы. Она… не любит, когда пеняют на бедность.

Хотя кто вообще любит?

Энис ловит на себе мамин взгляд – смятённый, будто её загнали в угол. Ну да. Им не стоит тратить лишние деньги, но согласиться на два тера за платок, торговаться или просто уйти, когда сама предложила зайти в храм, маме не позволяет гордость.

Надо как-то выкрутиться. Сказать маме, что на самом деле не хочет здесь задерживаться, или сделать вид, что увидел что-то. Может, о чём-то вспомнил, о чём-то, что немедленно требует внимания.

– Моник, пускай они так поносят платки немного, а потом вернут. Всё равно никого нет. Все на ярмарке, – звучит из-за спины очень тихий и знакомый голос.

Энис резко оборачивается.

Фиакр от этого отступает на несколько шагов, хоть и так стоял довольно далеко. Бросает на Эниса быстрый взгляд с прищуром. Потом – на Моник.

– Это мои… мой… друг из пансиона, – добавляет с усилием, уперев глаза в пол, и густо краснеет.

Друг!

Что-то их сегодня так и распирает играть с Энисом в друзей и раздавать неожиданные милости.

– Ну, ладно, – неуверенно тянет Моник.

Обернувшись, Энис успевает поймать тень недовольства на её лице, но Моник тут же надевает вежливую улыбку. Приседает и с полминуты копается где-то под столом. Наконец выныривает и протягивает пару свёрнутых углом платков.

– Да будет Творец благосклонен!

– Благодарю. – Мама чинно кивает.

Держится гордо, но в том, как она тянет руку, намётанный глаз легко ловит неловкость.

– Спасибо! – поспешно говорит Энис тоже. Оборачивается и добавляет с заминкой: – Спасибо, Фир.

– Ага…

Фир неуклюже, зажато, но при этом порывисто подходит, и Энис едва подавляет желание отступить. Нельзя сейчас нарушать правила игры. Но это становится сложней, когда Фир, к тому же, подаётся к самому уху и шепчет:

– Не говори никому. Никому не говори! – быстро, почти лихорадочно.

Отстраняется и бросает с показной небрежностью, всё ещё ни на кого не глядя:

– До осени.

После чего шустро скрывается за какой-то дверкой.

Вот всё-таки у Фелиса все эти подачки выходили ловчей, изящней как-то. И он бы не опустился до просьб не рассказывать.

Да нет, Фелис, скорей всего, просто знает, что Энис и так не стал бы.

Уже развернув платок, Энис замечает в углу небольшую дырку с тёмной каймой – прожгли чем-то. Судя по тому, как мама дёргает бровью, оглядев свой, там тоже что-то не так.

Ну и ладно.

– Твой друг, наверное, из тех, кого готовят стать отмеченными? – светски спрашивает мама, когда они отходят подальше. – Он будет жрецом или повелителем бурь? Как его зовут?

– Фиакр. Но он будет менестрелем, как я. Мы учимся вместе.

– Вот как… Что ж, честно говоря, он совсем не похож на отмеченного. – Она небрежно пожимает плечами. – Тогда почему он здесь?

Энис медлит всего секунду.

– Он сын жреца, – говорит наугад.

Про семью Фира Энис никогда не слышал, но это кажется вероятным. Либо, может, он родня кому-то ещё здесь.

– Вот как, – повторяет мама и замолкает.

С середины пустого зала как никогда хорошо видно все статуи покровителей.

Корентин стоит вполоборота, подняв руку к небу так, будто хочет схватить что-то – молнию, облако, ветер. Или будто полководец, который вот-вот пошлёт войско в бой – Энис видел такого на картине в библиотеке. Фирмин рассказывал про него что-то, но Энис тогда ещё не слишком хорошо понимал, а переспрашивать постеснялся. У того полководца, кстати, были так же грозно сдвинуты брови, и он тоже выглядел очень крепким.

Не хотел бы Энис стоять прямо под взглядом этой статуи. Неуютно, наверное.

Амарейнт словно замерла посреди какого-то танца – чуть изогнувшаяся, с приподнятой ногой, по которой от пальцев до самых бёдер вьются лозой узоры. Разрезанная по бокам юбка открывает их взгляду, а наброшенная на одно плечо ткань позволяет увидеть знаки на левой стороне груди.