А яиц-то нет, не куплены!
Он в сердцах затолкнул сковородку назад в духовку.
Все, довольно! Наплевать и забыть! Но забыть было не просто. За что ни примись, воспоминания окольными путями приводили к ней. Вставляет он те же стекла и думает: кажись, у ней правое верхнее стекло в раме треснуло. Перекрывает сарайку, а в голове: интересно, у нее сарайка не течет?
Даже принявшись за мытье недельной посуды и отскребая ногтем намертво приклеившуюся рыбную кость, он не мог уйти от мыслей о Лизе. Хорошо ему воду на газе греть, пять минут — и чайник готов, а ей-то с керосином каково?
В детстве он бегал с трехлитровым бидончиком в «керосинку» к пристани. Сейчас на ее месте четырехэтажный дом с хлебным магазином. В «керосинке» постоянно был грустный, одуряющий керосиновый запах. Почему-то думалось, что так должны пахнуть пальмы, нарисованные на коробках, продававшихся тут же в «керосинке». А сколько всякого другого добра было на полках! Мотки фитилей разнообразнейшей ширины, бокастые, с длинными трубчатыми шеями стекла к лампам, страшные бутылки денатурата, ведра, лопаты, напильники, гвозди, заманчивые и недоступные перочинные ножички, фонарики, однажды даже вкусно пахнущий новыми ботинками хомут.
И откуда у плешатого дядьки берется столько сиреневатого, пахучего керосина, что сколько он его ни черпает литровым черпаком, керосин никогда не кончается. Воображение рисовало что-то необыкновенное, фантастическое, но, зайдя случайно за «керосинку», он увидел отпотевшую ржавую цистерну на чурбаках и подходившие к «керосинке» трубы.
Часто потом бывало в жизни: заранее радуешься чему-нибудь необычайному, мечтаешь, ждешь, а в конечном итоге получается, что ничего нет, из-за чего стоило бы волноваться, все сводится к ржавой цистерне и знакомым неизбежным трубам.
Но, вспоминая «керосинку», Карташов незаметно для себя вспоминал сумрачный коридор, кухню, запах супа, ее глаза, картинку, весенним пятном светившуюся на унылых обоях перегородки.
Пойти, что ли, к ней? И чего тогда расфуфырился, разозлился, убежал? Не вытерпел, надоело. Подумаешь, нетерпеливый какой. Больно горяч! Да что она одна, что ли!
Дохлый номер все это. Никуда ходить больше не следует, не мальчишка бегать за ней. Но ведь он пообещал привезти дров. И не привезти нехорошо, болтуном окажешься, подумает — спьяну намолол — и в кусты; а с другой стороны, с какой стати везти, если больше туда не пойдешь?
Да отвезу, после хоть сорвать с нее можно. Кому-то платить ей надо, все не чужому, своему. — Карташов невесело усмехнулся. — И где она дров сухих теперь купит, проволынила до осени. Тоже мне…
Домыв посуду, Карташов сходил на лесотаску, что была неподалеку, нашел машину. В обед они с Колькой накидали дров: потолочных балок, половиц, бревен, отвезли и свалили к ее сарайке. О сарайке пришлось спрашивать у соседей, Лиза работала. И хорошо — не объясняться с ней. Кольке он соврал, что дрова для двоюродной сестры, сочинил, почему сама не заготовила, и повел его на веранду угощать за помощь пивом.
На веранде — обширном зале с бетонным полом и крышей из цветных волнистых листов — несмотря на середину дня, у высоких, по грудь, столиков пило вино, разговаривало, курило и ругалось много взрослых мужчин. Под столиками бродила собачонка и, искательно помахивая хвостиком, попрошайничала. Сквозило: ветерок шевелил на полу смятые комки бумаг.
— Не климат, — поеживаясь, сказал Карташов.
— Да, — согласился Колька и намекнул: в баре, дескать, в тепле.
Но у Карташова были еще слишком свежи воспоминания о баре, да и не намерен он был поить Кольку. Перебьется. Кружки четыре — и хватит с него.
За три столика от себя Карташов увидел Эдьку Быкова. Года четыре назад они в одной бригаде вкалывали грузчиками в порту. Карташов там надорвал себе спину, и с того времени зимой стали мучить его приступы радикулита. Хотел он на спор какую-то хреновину от земли оторвать, да не так взялся.
Пока шли обоюдные разговоры о житье-бытье — заработках, знакомых мужиках — Колька, чутко уловивший перемену обстановки, обернулся до магазина.
По веранде прохаживался участковый. Карташов знал его хорошо, однако в компании на знакомство рассчитывать не приходилось, и во избежание недоразумений, отхлебнув пива, водку разлили прямо в кружки.
С веранды открывался вид на реку: на том берегу стеной желтели тополя, вдали виднелся белый Петровский домик; глава церкви, недавно покрытая оцинкованным железом, вспыхивала белым блеском в лучах прорывавшегося сквозь облака солнца, внизу у переправы шумно бурлил винтом катер, и с плота доносились звуки полоскаемого белья.
Карташов, невнимательно слушая Эдьку, рассеянно поглядывал по сторонам и улыбался, сам не зная чему. Что-то ждало его впереди, ну не сегодня, так завтра или вообще. Ведь каждый надеется, что случится и с ним что-нибудь хорошее, и вся тусклая, как немытое окно, жизнь повернется иначе.
— Клавка, Клавка, — суетливо зашептал Колька, по лицу его пробежала жадная и жалкая гримаска. — Мишка, секи момент.
Слегка откинув крупную, с высокой копной черных волос голову, лениво и хитро посматривая на улыбавшихся и задевавших ее мужиков, среди столиков плавной, вызывающей походкой шествовала девушка. С добросовестно накрашенными губами, с глазами в синячных полукружьях теней, слегка под хмельком, она играла в этом балагане перед самой собой роль Кармен, которая может с уверенностью смутить и увести любого.
Друг подавал мне водку в стакане.
Друг говорил, что это пройдет.
Друг познакомил с Веркой по пьяни,
Мол, Верка поможет, а водка спасет, —
затянул сзади хриплый магнитофонный голос.
Карташов посмотрел в спину Клавке.
— Что за баба у тебя? — спросил Эдька. — Женился опять?
— Иди ты!
— Кроме шуток. Неделю назад едем с холодильника, вижу, идешь с какой-то.
— Не женись, Михаил. Ты что, — решительно вступил уже совсем окосевший Колька.
— Есть тут у меня одна. Похаживаю изредка, чтоб не зазнавалась, — начал было Карташов и замолчал. Что попусту языком молоть. Не о чем было рассказывать. Обнял-то один раз. И то она позволила. Мужик, называется!
«Ну, рассказывай, рассказывай! О картинке, о глазунье, что дрова сегодня за спасибо привез. О глазах Эдьке расскажи, чего ты в них увидел. Какое кино. Посчитает он тебя за дурака. И правильно сделает. Что в бабьих глазах увидеть можно? Уловку одну. И что такое, по сути дела, глаза? Студень, и стеклышко внутри».
Карташову были приятны эти мысли, было приятно, что в пьяном озлоблении перечеркнул он все, что необъяснимо влекло его к Лизе, словно вернулся он в ту удобную обношенную одежду, в которой ходил столько лет, обтерпелся и привык к ней. Что с ним такое случилось, блажь какая-то. Ведь, бывало, и раньше давали ему от ворот поворот. А он только присвистнет, и аля-улю… рулю! А тут? И за кем?! Фря какая нашлась, сырец-то в печку садит, а туда же — выкобенивается, порядочную корчит. Видал он всяких. Не живой человек она, что ли?
— Вот так, Эдик. Прощай! — сказал он угрюмо, с размаха припечатав ладонь к холодной мраморной плите столика.
«Если сразу зауркает, скажу, что за деньгами пришел».
11
Обшарив всю дверь — ручка куда-то пропала — Карташов рванул за край мешковины у притвора и вошел.
Все здесь было то же, только конторка застелена новой цветастой, еще распространявшей острый запах, клеенкой, на полу раскатаны мягкие домотканые половики, а под умывальником — не старая, с серым хоботом жестяная раковина, а нарядная белая, эмалированная.
«Ждала», — успел подумать Карташов.
— Кто там? — Занавеска колыхнулась, и на кухню вошла Лиза.
На лице ее играла улыбка, глаза ее сияли.
— Я и оклеить хотела, — сказала она.
— Зда-рово, — икнув, сказал Карташов и достал из-за пазухи бутылку вина и большую шоколадку. — Это вам, моя дорогая, — сказал он вежливо, как говорят хорошие кавалеры в кино, и хотел даже поклониться, но поостерегся.
