— Жди… — Теща налила чай из чашки в блюдце. — На кой он ей нужен, она ведь для гулянья, не для житья. Станет она с робятами возиться, стирать на них, обихаживать. Такая валявка была. Он ту взял, которая померла-то летось.

Брусилов посмотрел в окно: не видать отсюда сгоревшей избы. И что за дурацкая привычка: жалко ту бабу, а хочется сказать теще что-нибудь наперекор.

— Ты, мать, откуда знаешь, что поцеловала она их? Пришла да тебе сначала сказала?

— Говори с тобой, — по-настоящему осердилась теща. — Неужто мать родная с детьми не простится. Это вы, два дурака, пожили да и в стороны, парнека старухе оставили. Ох, жизнь пошла, ни в чем греха нет.

Брусилов скорей встал из-за стола.

— Ладно, мать, пойду я на боковую.

— Где устлать-то тебе?

— Нигде. Пойду на поветь, в сене высплюсь.

— С ума сошел. Не лето ведь, озябнешь.

— Ничего. Надоело на простынях да под одеялом.

— Смотри, не кури там.

— Совсем-то не считай меня за дурака. Покурю на крыльце, — и уже у дверей Брусилов добавил: — Не сердись на меня, мать, не получилось у нас с Файкой, чтоб в один уголек дуть.

Теща отворила форточку, позвала.

— Шурка-а, иди домой, андели. Спать пора.

Брусилов поднял ворот пиджака, застегнул рубаху и, вырыв в сене яму, лег в нее и прикрыл себя сверху сеном.

От сена пахло дремотным запахом скошенных в июне трав и цветов; какая-то былинка поцарапывала шею, и это щекочущее прикосновение было приятно. Внизу шумно вздохнула корова, забормотали куры, и стало тихо, только где-то далеко-далеко прокричал петух. И отзываясь собрату, подхватывая его крик, один за другим закричали петухи в других избах. По наступившей заминке Брусилов понял: черед кричать их петуху, он, должно быть, готовится, привстает на насесте, бьет крыльями, вытягивает шею, чтоб сильней и свободней шел звук.

Брусилов лежал, засыпая, в аромате засохших цветов и трав, слушая то удаляющийся, то приближающийся петушиный крик.

Когда он курил на крыльце, сын возвращался на зов бабки в избу, и он обнял его легкое костлявое мальчишеское тело.

Сашке не говорят, что он его отец. Может, и правильно, а может, и нет. Как знать. Может, ему и ездить сюда не следует, а он ездит…

Брусилов вялой рукой раздвинул сено. Холодная струя осеннего воздуха опахнула лоб.

В избе хлопнула дверь. Кто-то вошел на поветь.

— Мать, ты? — костенеющим тяжелым языком вытолкнул слова Брусилов.

— Спи, батюшко, спи с богом, я, я, — шепотком проговорила старуха.

Брусилову вдруг подумалось о том, как много бессмысленного бывает в жизни. Ведь лучше, чтоб мужья от жен не гуляли, а жены из-за мужей не вешались, чтоб отцы не ездили украдкой детей проведывать, чтоб… да много, много всего. Погружаясь в забытье сна, он продолжал размышлять, что никто в таком деле ни научить, ни подсказать не сумеет и что каждый до всего должен додуматься только сам.