Дядя Леша Мойкин, исполнявший в бригаде необременительную роль шута и гонца за вином, работал последний год. Ему, изработавшемуся за свою трудную ломовую жизнь, работать в бригаде становилось тяжело, но он держался, чтобы пенсия вышла побольше, и его обычно ставили на легкие, пустяковые работы, хотя, подвыпив, мужики порой ворчали, что они его обрабатывают.

— Бабоньки, — зычно закричал Колесников, — идите сюда!

Из сарая сортировки вышли четыре женщины. Лиц их разглядеть было нельзя, заметно только, что они смотрят в их сторону и смеются.

Пересмеиваясь, чтоб придать себе больше смелости, женщины спускались по холму.

— Нам-то дадите картошки? — улыбаясь, крикнула та, что шагала впереди. Полная, в темно-бордовом старом, тесном ей в плечах и животе, пальто она бодро выступала крепкими в красных резиновых сапогах ногами.

— Шевелитесь, — подгонял Колесников, — не останется!

— Ишь, радешеньки, напустились. Рожи-то сколь не толсты.

— Да и вы не шибко тонки.

— Передняя особенно.

— Есть за что подержаться, — зубоскалили мужики.

Гостьи подошли и остановились, решая, где присесть. Наконец уселись, подвернув под себя полы пальто и плащей, брали картошины, разламывали и осторожно, чтоб не замараться в саже, выедали жаркую сердцевину.

— Старый, а ты говорил, в деревне народу нет.

— Мы не деревенские, — возразила самая молодая, которой, видно, было зазорно прослыть деревенской.

— Откуда же вы эдакие баские взялись-то? — любезничал Колесников.

— Из вытрезвителя, — в тон ему ласково отвечала пожилая в сером платке женщина.

— Вот где свидеться пришлось. Здравствуй, Маня! — Карташов под хохот мужиков обнял ее.

— Да что ты, леший какой, медведь, — отталкивала она его сердито.

— Попалась, Анфиса! — смеялись ее товарки.

— Ничего, ничего, — подзадоривали мужики, — пускай, он соскучился.

— Со второго кирпичного мы, — когда хохот стих, приветливо сказала та, что в красных сапогах, и, дотянувшись до чемоданчика Карташова, взяла щепотку соли.

Она одних лет с ним, пожалуй, даже чуток помоложе. У нее небольшие руки, ровно остриженные ногти, подвижные губы, Она взяла соли и улыбнулась, очевидно, сама себе, не той общей, публичной улыбкой, с какой хохотала только что, а улыбкой своей, милой, преобразившей ее. Карташов так удивился этой подсмотренной перемене, что чуть сам не улыбнулся какой-то новой, неизвестной ему улыбкой.

— Бабоньки, будете? — Колесников откупоривал очередную бутылку.

— Как же, как же, только ждите. Нам на смену еще.

— Во, бабы после картошки и работать пойдут.

— Пойдем, не вы, пьяницы.

— Попросили нас, народу на заводе не хватает.

— Деньги-то куда хоть девать будете? — спросил Карташов.

— Приходи, так и тебе дадим, — ответила та, в красных сапогах.

— Ой, Лизка, — недоверчиво ахнула Анфиса.

— Мишка, не теряйся! Обряди ее чередом.

— Не верь им, — отговаривал Колесников, — у баб язык шерстяной, зовут только.

— Ну, — согласился Карташов, — придешь, а за дверью мужик с безменом.

— Может, мы вовсе без мужиков, — говорила Анфиса и, обняв Лизку за плечи, что-то шептала ей в ухо, указывая картошиной на него. Лизка смеялась. Нет, не смеялась, скалилась, обтягивая зубы губами, глаза ее ничуть не смеялись, и была в них какая-то тайная, неприятная мысль. Карташову на миг стало не по себе. Но ему ли смущаться бабьего взгляда?

— Мужиков-то своих вы куда дели? — сказал он, сплюнув в костер вязкую винную слюну.

— На курорт отправили.

— В Устюг? — подхватили мужики.

— Туда, туда, пусть проветрятся.

— Ой, бабы, бабы, бойки вы стали.

— Ты где живешь-то? — под шумок спросил Карташов.

Она была застигнута врасплох этим вопросом. Лицо ее вмиг сделалось серьезным, настороженным.

— Смелый, что ли, — тихо сказала она, отвернулась и больше за весь обед ни разу не взглянула на него.

Обед кончался. Мужики пошли на поле, недавние их гостьи — к своему сараю. Весело переговариваясь, они смотрелись на ходу в единственное зеркальце и, ахая, оттирали губы и щеки от угольных пятен.

Зачем он оглянулся? Вместе с ним оглянулась и она.

«Надо будет подсесть к ним в машину, договориться путем», — подумал он.

разлился вдруг по полю сильный широкий голос. Это Валька Полымов включил свой транзистор.

Однако подсесть к ним в машину Карташову не удалось. Машина за бабами пришла вскоре после обеда, он опомниться не успел, как она уже пылила по проселку.

Уже давно не было видно ни муравьиных фигурок мужиков, копошившихся на поле, ни переезжавшего по полю словно игрушечного синего трактора с прицепом, давно машина свернула на бетонку и ходко пошла нырять и взбираться по богатой спусками и подъемами Ленинградской дороге, а Лиза все смотрела и смотрела назад. На душе было грустно и в то же время легко и свободно. Так в серый холодный день вдруг прорвется из-за облаков резкий луч солнца и озарит живым, радостным светом одинокую рощицу берез вдали. Не хотелось ни о чем думать, ни слушать, что бубнит рядом Анфиса. Хотелось просто смотреть вдаль. А что случилось? Да ничего. Поели картошки, посмеялись, а Мишку этого она, быть может, не увидит никогда больше, может, через неделю перестанет и помнить о нем.

А Анфиса опять принялась за свое: завела разговор о женихах. Обычно Лиза, весело потешаясь, высмеивала и одного за другим отклоняла многочисленных кандидатов Анфисы, но сегодня чем назойливей жужжала Анфиса над ухом, тем сильней закипало в Лизе не свойственное ей раздражение и злость. «Что за старуха! Впилась в меня, как клещ, со своими женихами. Уже который день».

Не ужившаяся с двумя мужьями из-за своего сварливого характера, Анфиса под старость приобрела повадки умудренной житейским опытом женщины, любящей всех поучать. С недавних пор ее особенно занимала мысль выдать работящую скромную и веселую Лизу замуж и погулять на ее свадьбе.

— Чего молчишь-то? — по-дружески нетерпеливо подтолкнула Лизу Анфиса. — Говорю, говорю, хоть бы к слову пристала.

— А чего говорить? — поглядев в сторону, где по далекому холму ползла тень облака, ответила Лиза и не удержалась: — У тебя одно на уме: увидишь мужика, вот, Лизка, тебе жених! На поле сегодня вышептывала: смотри, смотри, Лизка. Сейчас уж шофер какой-то появился.

— На поле! Ой! — натянуто, недоумевая, почему Лиза рассердилась на нее, засмеялась Анфиса. — Разве ж это мужики?! Калаголики! У них ни денег, ни черта. От получки до получки не знают, как дожить. Бригадир-то ихний…

— Он не бригадир, — вставила Лизина подружка Капа Поливанова, — я узнала.

— Ну, за старшего, он тут у них атаман, ишь, как на меня кинулся, когда я про вытрезвитель сказала. До сих пор шею повернуть неловко.

Лиза с Капой дружно расхохотались.

— Откуда ты, Анфиса, знаешь? Привыкла языком болтать, врешь на человека.

— Да что ты, Лизка, взбесилась сегодня? Чего знать-то, видать по нему: из вытрезвителя не вылазит. Пожилую женщину так лапать. А у шофера этого денег… — Анфиса многозначительно помолчала. — Машину, сказывал, собирается справить. Телевизор цветной есть. Квартира — не твоя хибара. Жены только и не хватает. Из себя тоже мужчина видный. Немного тебя постарше. Одевается так хорошо.

Лиза молчала. «Пусть болтает, не скажу больше ни слова».

— Так что, — ласково сказала Анфиса, — Елизавета Николаевна, может, устроить встречу? Не надумала?

— Отвяжись ты от меня, ради бога. Выйди за твоего жениха, а потом мучайся. На работе надоело матюги слушать да пьяные морды видеть, а тут еще своего заведи.

— Анфисушка-матушка, — обнимая Анфису, лукаво посмеивалась Капа, — ты старика-то своего турни, а сама шоферу под бочок. Телевизор цветной посмотрите — и в машину.