Придется или раньше из отпуска выходить, или на халтуру идти. На Товарный двор, а то в тот же порт. Или загнать чего-нибудь на барахолке.

В окно легонько постучали. Карташов отдернул занавеску.

— Это я, я, Миша, — говорила за окном Галя. — В дверь стучусь, не слышишь, а вижу, что дома. Дай, Миша, на ночь твоей кошки, крыса вторую ночь за обоями скребется, спасу нет.

Карташов взял за шиворот дремавшую Буфку и подал в окно.

— Муська-то где у вас?

— Задавили. Весной еще. Машин-то теперь, носятся как бешеные.

— Чего же ты мне раньше не сказала? Эта притвора, — Карташов погладил по голове норовившую спрыгнуть с рук Гали и удрать кошку, — пятерых нынче принесла. Трех-то я кое-как пристроил, распихал по знакомым…

— Миша, — сказала Галя, которой, видимо, не терпелось сказать это, — на днях женщина тебя какая-то спрашивала. Я как раз белье развешивала. Она и спрашивает: живет в вашем доме Миша? А фамилии не знает. У нас двое, я говорю, один Миша — художник. Она говорит — какой художник, работяга он, в земле колупается.

— Утюг-то как? Ничего? — уходя от разговора и ничем не удовлетворив любопытство Гали, спросил Карташов.

— Хорошо, хорошо, спасибо, Миша.

Еще днем, уходя от Клавки, он хотел зайти к ней. Можно бы, конечно, сделать наглую рожу и закатиться, но после скандала, после Клавки…

Выходит, не одно пьянство, было и хорошее в отпуске. Да чего уж хорошего, ходил к ней, как кобель, только для себя, а о ней не подумал. А она ведь тоже человек, а не машина для… С чего он взял, что она такая, как все, то есть, как он сам в первую очередь?

В тот вечер она что-то кричала. Надо было вернуться, поговорить по-хорошему. Да какие уж тут разговоры, когда так нализался.

Днем он не зашел. А сейчас идти поздно, ночь уж на дворе. «Ну так что, хоть мимо дома пройти», — подумал Карташов и усмехнулся. Он, тридцатилетний путаник, который развелся с женой, пил и шатался где попало, сейчас был совсем как мальчик, которому и мимо дома Лизы пройти в радость.

В ее окне горел свет. Карташов походил под окном, хотел заглянуть, но окно было высоко: полезешь — услышит. Он закурил, прошелся по проспекту до «Золотого якоря» — магазина через два дома от Лизы.

Он любил этот укромный, в центре города, с лепными гирляндами по потолку магазинчик. В послевоенные голодные годы, когда и за хлебом приходилось выстаивать очереди, упросил он мать, и она купила ему здесь сто граммов фруктового сахара.

Карташов зашел в магазин. В кондитерском отделе и прилавок был еще тот, прежний, с лучистой дыркой в гнутом стекле витрины. Улыбнувшись, Карташов выгреб последнюю мелочь из кармана — 28 копеек. Как раз на двести граммов фруктового сахара, словно знал он, что зайдет сюда.

Он поднялся в знакомый, в котором не был столько дней, коридор, крадучись, подошел к ее двери, едва прикасаясь ухом к холстине обивки, прислушался. Сначала в ушах была шумящая тишина, затем сквозь нее просочились звуки, сливаясь в приглушенную, словно у него в голове звучащую мелодию:

еле различимо звенел комариный голосок.

А ему вдруг показалось, что за дверью стоит Лиза и тоже прислушивается. Но как она могла узнать, ведь он стоял тихо, не скрипнул половицей, не прислонился к двери. И чем сильнее он об этом думал, тем явственнее ощущал это; ему даже казалось, что он слышит ее настороженное горячее дыхание.

И правда — Лиза стояла за дверью. Она разделась, чтобы лечь спать, и уже хотела выключить радио, как вдруг ей стало невыразимо страшно. Как будто кто-то стоял за дверью. Она сняла тапки, подошла к двери и, стоя на пороге, прислушалась. Ничего не слышно. Но страх не проходил. Она хотела открыть дверь и посмотреть, чтобы успокоить себя, но не могла. Она отошла от двери и с захолонувшим сердцем услышала шорох. Замерев, она медленно вернулась к двери, постояла, приотворила ее и выглянула. Никого. Что-то упало с легким стуком. Лиза с опаской подняла небольшой кулек.

Карташов вернулся домой, лег сразу спать и, улыбаясь, как школьник, сделавший незлую проказу, радовался, что утром она найдет кулек и будет гадать: откуда он?

И припомнилась ему его недолгая, нескладная семейная жизнь. Женился он, можно сказать, на спор, сразу после армии. Друзья, показав одну деваху, подзадорили его, что она не пойдет с ним после танцев. Он побился на литр водки, и деваха не только пошла, но и стала его женой.

С первых же месяцев начались ссоры, ругань, что домой пьяный приходит, денег мало дает, по дому не помогает. А ему хотелось с друзьями гулять. И ведь все, кого он знал, жили так, и пили, и деньги от жен утаивали, случалось, и погуливали, и это считалось нормальной жизнью, все как-то устраивались, свыкались.

Последняя ссора, в которой вылилось все, накопившееся за год совместного житья, была из-за пустяка. Из-за дверных петель. У них уже был ребенок, а дверь в комнату так скрипела, что ни зайти, ни выйти, ребенок просыпался и начинал верещать. Жена не раз говорила ему о петлях, он обещал и забывал тут же, но однажды он только вошел в дом, она завелась и понесла на него. Он пришел пьяный, с мужиками, и ему было не до петель, и не до ребенка, и, чтоб она замолчала, он ударил ее. Несильно, так, для вида, чтоб отвязалась. Жена разревелась, вызвала милицию, и его посадили на 15 суток… Короче говоря, они разошлись и договорились только, что на алименты подавать она не будет, он станет высылать сам.

Но если многие так живут, значит, нужно жить не так. Нужно отойти от прошлой жизни и подумать о себе. Если верить в жизнь, как спорил Юра с Женькой, то только в добрую жизнь. Но что такое — добрая жизнь?

Карташов приподнялся над подушкой. Кажется, стучат? Может, послышалось? Нет, стук не умолкал. Карташов соскочил с постели, вышел в прихожую. В дверь колотили без передышки, крючок так и прыгал. Карташов, нахмурившись: кто еще дурачится тут, открыл дверь.

На крыльце стояла Лиза. В руке она держала кулек, и глаза ее, как тогда на остановке автобуса, бегали вверх-вниз по его лицу. Холод осенней ночи пахнул ему по ногам. Батюшки, он же стоит перед ней в одних трусах!

— Ты… Проходи, проходи, Лиза. Проходи на кухню, выключатель у окна, проходи, я оденусь.

Лиза вошла в прихожую, но на кухню не пошла, а следом за ним в комнату.

— Чего ты? Дай одеться-то мне. Иди на кухню, — говорил Карташов, стесняясь, поспешно натягивал брюки, отвернувшись, застегивался.

— Дров-то не пилила еще?

Лиза молчала.

— Ну, что делать будем? — одевшись, сказал Карташов и, опустив руки, смотрел на нее.

— Чай пить. Сам звал.

— Когда?

— Забыл, что ли?

— А когда? Ну, ладно, ладно, пошли тогда чай пить.

Карташов шел впереди нее узким коротким коридорчиком, между стеной и нетопившейся русской печкой.

— Я пилу свою принесу, у меня хорошая, сама тонет. Надо расшаркать тебе поскорей, пока дожди не начались, — говорил он.

Лиза потянула его за рукав. Он обернулся. Она обвила его за шею рукой и поцеловала. Карташов обнял ее.

— Давай вместе жить, Лиза.

Она глядела на него исподлобья.

— Ну, так чего?

— Чаем-то будешь меня поить? Где со слоном-то твой хваленый? — Она прошла мимо него на кухню и, включив свет, высыпала на стол сахар, цветные сладкие кубики, которыми, перед тем как съесть, можно поиграть.

— Ну что ж, поезжай. — Отец еще раз взглянул на раскрытую зачетку. — С Лешкой поезжай. Парень он хороший. У него-то какие отметки?

Саша радостно улыбнулся. Он ожидал, что отец откажет.

— У него лучше, — с гордостью за друга ответил Саша.