Он догнал ее у каменушки — хлебного магазина, продавщицы из которого снабжали его индийским чаем: он каждую весну скидывал им снег с крыши. Она, видать, не спешила, за это время можно было уйти значительно дальше.

— Вот и я, — сказал Карташов, приподнимая сетку с бутылками.

Лиза искоса взглянула на него, задержалась взглядом на свитере: на груди по серому полю шли белые звезды.

— Теплый. — Она кончиками пальцев пощупала рукав.

— Чистая шерсть.

— Дорогой, поди.

— Полсотни, — небрежно сказал Карташов, округлив на пятерку. — Давай сумку-то понесу.

— Близко уже.

В воздухе пахло тонким, задумчивым запахом опавшей листвы.

Лиза жила неподалеку от бывшего тубдиспансера в старом деревянном, с высокими окнами доме. Таких задушевных, неодинаковых домов лет десять назад было полно в Вологде. А теперь их сводили на дрова.

Через калитку с затейливой железной решеткой, по хлябающим мосткам они подошли к крыльцу. Взойдя на первую ступеньку, Лиза остановилась и посмотрела на Карташова. Понять ее взгляд было никак невозможно: и просьба, и робость, и сомнение, и еще что-то читалось в нем.

Потупив голову, Карташов ждал дальнейшего хода событий.

— Смотри, только тихо, — понизив голос, сказала Лиза. — Соседи услышат.

— Какой разговор, — понимающе отозвался Карташов.

Они остановились в конце длинного коридора. Вдали, в полукруглом оконце, наполовину забитом фанерой, светился день, а здесь стоял серый, зыбкий, таинственный сумрак.

Бесшумно растворилась дверь.

— Заходи, — шепотом, которому охотно повиновался Карташов, сказала Лиза.

Карташов очутился в небольшой, можно сказать, крошечной кухонке. Как он сразу сообразил, кухня — часть небольшой комнаты, разделенной не доходящей до потолка, с ситцевой занавеской посередине, перегородкой. На кухне печка, столик с кастрюлями и керосинкой, над ним посудник с тарелками, а слева в углу умывальник.

— Бутылки-то куда поставить?

— Проходи в залу, стол там, — сказала Лиза, с ревнивым вниманием наблюдавшая за ним.

Во всю длину залы, как раз от перегородки до стены, стояла кровать с кружевным подзором и синим с тиснеными белыми цветами покрывалом. Напротив кровати через узкий проход к единственному окну — комод со швейной машиной. У машины на белой салфеточке — фаянсовый пугливый олененок на зеленом обломке лужайки. Над комодом зеркало, впритык к комоду квадратный стол с двумя стульями. На табуретке у окна, в горшке, обернутом листом серебряной чайной бумаги, фикус.

Карташов поставил бутылки на стол, свернул с одной пробку и, жадно выпив полбутылки, разглядывал фотографии над кроватью. На одной — Лиза, еще молодая, с косой, в школьной форме, на другой — солдат в кителе, какой носил еще и Карташов, рядом солдат в нынешней форме, при галстуке, а на крайней фотографии — сплошной туман, ни черта не разобрать. Карташов нагнулся над кроватью, чтобы рассмотреть получше. Несколько молодых женщин. Перед ними гробик. Карташов с трудом различил среди женщин Лизу.

Карташов выпрямился, глянул направо, на перегородку, и обомлел: на булавке с голубой головкой висела картинка. Недаром что-то мельтешило все сбоку, пока он разглядывал карточки.

Облокотившись на кувшин, из которого с шумом и брызгами падала струя воды, загорелый, с мускулистой спиной мужик смотрел на голую белую дородную бабу. Она же, вложив свою ручку в его могучую волосатую руку, умильно молчала, приоткрыв рот с пухлыми губками. А внизу, в луже, плескались ее пацанята.

— Курить-то можно у тебя?

— Кури, что с тобой сделаешь.

Карташов надорвал пачку, щелчком вышиб до половины папиросу и хотел прикурить, но прошел на кухню, где Лиза резала хлеб, открывала банку сайры и ставила все это на круглый, расписанный сказочными цветами поднос. Карташов прислонился к печке и, приоткрыв дверцу, пускал дым в дымоход.

— Пачкает она, увозишь свитер.

— Увозишь. Дров-то за зиму у тебя много уходит?

— Машина.

— Машины разные бывают.

— По мне все одинаковые. Дрова-то еще покупать надо. Иди, иди, не дыми тут.

— Так и ты, дернем пивка вместе. Чего мне одному сидеть? — Карташов, стряхнув с плеча побелку, сунул папиросу в дырочку в дверце печки и вернулся в «залу», — улыбаясь, сказал он себе.

— Ты сегодня на работу?

— Да.

— Денек-то прогуляй. — Карташов из бутылки прихлебывал пиво.

— Глазунью хочешь? — из-за перегородки спросила Лиза.

— Хочешь, — перекинул ей назад слово Карташов и еще раз взглянул на картинку. Ай да Лизавета.

В комнату с подносом вошла Лиза. Ее густые темные волосы, пришпиленные над белыми висками, открывали небольшие с розовеющими мочками уши, в которых, как две капельки, были вкраплены голубые сережки. Она сняла с подноса на стол еще шипевшую, дымящуюся глазунью, выдвинула ящик комода, достала тонкий стакан и две высокие зеленые чашки с толстыми донышками.

— Как насчет денька-то? — Карташов взял Лизу за запястье, когда она ставила чашку.

— За день-то ты мне заплатишь?

— Хочешь, так заплачу. Сколько?

У Лизы дрогнула щека, она слегка побледнела, вынула свою руку и села напротив.

— Пиво-то не будешь, что ли? Свежее, сегодняшнее.

— Пива твоего нажучишься, еще уволят с работы. За пьянство. По статье. — Лиза засмеялась, сложив руки под грудью. — Ты свое пей, а я свое. Люблю чаек! Покрепче.

— Дров-то купи у меня, — сказал Карташов, наливая пиво, — я сейгод богатый дровами. Дом рядом ремонтируют, я натаскал вечерами много.

— От старых домов дрова-то, говорят, пустые, — обсыпая глазунью зеленым луком, сказала Лиза. — Да ты, поди, дорого возьмешь.

— Не дороже денег. — Карташов, поднявшись вместе со стулом, пересел к Лизе. — Бутылку поставишь, и хорош.

— Кто за бутылку продает, — с легкой улыбкой, посматривая за окно, отвечала Лиза.

— Кто? Я, — сказал Карташов и положил руку ей на плечо. — Лиза, — шепнул он, обнимая ладонью ее теплую шею.

— Не надо, — сказала она и, качнув головой, освободила шею. — Посидим, поговорим лучше.

Карташов откинулся к перегородке, добродушно рассмеялся. Не в его привычках было разводить лишние, никому не нужные разговоры, но, с другой стороны, почему бы и не посидеть, не поговорить. Всему свое время. И он остался, не ушел, хлопнув дверью, как хотел сделать, когда она сняла его руку.

Карташов просидел у Лизы до трех часов, выпил все пиво и чаю еще напился. Он узнал, что живет она в этом доме всю свою жизнь, только раньше она жила с отцом и матерью в большой комнате с другого конца коридора, а как осталась в шестнадцать лет одна, соседи и ухлопотали ее в эту клетушку. Отец ее, одноногий инвалид войны, трезвый — душа человек, под пьяную руку бил мать и выгонял их из дому. По пьянке отец и погиб. Его задавило поездом. Мать рассказывала, что нашла в кармане его шинели сплюснутое яблоко. Нес домой. С питанием-то тогда совсем худо было. Лиза сперва работала на швейной фабрике, а потом перешла на кирпичный. Была у ней дочка, но месяцев шести померла. Лиза ушла мыть лестницу в соседнем доме, где она прирабатывала, в спешке рано закрыла печь, и девочка угорела.

Рассказывая это, Лиза помотала головой и вышла на минутку на кухню. А Карташову было отчего-то неловко, как человеку, которому оказывают незаслуженное доверие. Почем она знает, может, он прохвост какой, а она перед ним душу свою открывает.

В четвертом часу Лиза собралась на работу. Карташов проводил ее до автобуса.

— Смена-то у тебя во сколько кончается? — спросил он на остановке. — Я приду.

— Не придумывай, — сказала Лиза, обегая взглядом лицо Карташова, его орехового цвета веселые глаза, светлые волосы, небритую щетину на подбородке и всю его свободную, ловкую и сильную фигуру. — Ночью спать надо, а не в гости ходить.

— Так я не в гости, — сказал он, смеясь и пытаясь поймать своими глазами, остановить ее бегающий, скользящий по его лицу взгляд.

«Хорошо бы сегодня кончить пораньше», — думала Лиза, выйдя из автобуса и направляясь к заводу, труба которого, состоявшая из двух частей — круглой верхней и квадратной нижней — виднелась за домами.