— Бабка моя, — сказала сразу Клавка. — Старая, Ольга где?

— Уроки готовит, тише, — сказала похожая на мышку бабка.

— Нечего «тише», пусть привыкает. Да не копайся ты, ну! — Клавка ткнула Карташова длинным наманикюренным ногтем. — Иди в башмаках, старая затрет, все равно ей делать нечего.

А он решил развязать шнурок. В пятом классе учили они по истории, как какой-то там греческий царь не мог распутать узел и рассек его мечом. Надо же, царь! Он не распутал, а я распутаю! Нужно только очень, очень внимательно вникнуть, куда шнурок повернул, ведь, по сути дела, поворачивается-то он всякий раз вокруг самого себя. Потерпеть, и все выйдет. «А с Лизкой-то не вышло!» — вдруг тихонько шепнул ему чей-то голос.

— Заснул там, что ли, эй! — звала Клавка.

— Не вышло, так выйдет, — зло сказал он и, рванув, оборвал шнурок.

— Конечно, заснул, — сказала Клавка, входя в прихожую. — С кем это ты тут болтаешь? Вставай, вставай.

А он устал сегодня и от драки, и от всего. Какой длинный, сумасшедший день. Зачем еще вставать да куда-то идти, посидеть бы тут, подремать в уголке.

Дверь, за которой скрылась бабка, скрипнула, и в прихожей появилась девочка. Большая, в чистеньком платьице, в туфельках. Девочка внимательно осмотрела Карташова, взглянула на мать и пошла к бабушке.

— Куда? — вернула ее Клавка. — Как я тебя воспитываю?! Почему не здороваешься?

— Здравствуйте. — Девочка подошла к Карташову. — Это мой новый папа?

— Да, да, — хрипло захохотала Клавка, — поцелуй его.

Оля с беззастенчивостью попрошайки забралась на колени Карташова, поцеловала его в щеку, глянула на мать и, видя ее в том состоянии, когда она не злится по всякому поводу, а, наоборот, все разрешает, снова поцеловала Карташова, удивляясь, отчего же этот дядя не дает ей шоколадку.

Клавка говорила ему в магазине, когда он брал вино, чтобы он купил шоколадку. Карташов подумал, что она просит для себя, и покупать не стал.

— Фу, дядька, — сказала Оля, слезая с колен Карташова, и хлопнула его ладошкой по щеке. Клавка засмеялась.

— Оля, Олюшка, — шепотком звала ее из комнаты бабушка, но Оля не шла: если бабушка и рассердится, мать заступится.

— Фу, дядька! — Оля вновь подошла к Карташову и попятилась: Карташов плакал.

Очнувшись на миг, он увидел Олю, ее тонкие ручки, ножки в коричневых рубчатых колготках, губки, целовавшие его, и ему стало отчего-то тяжело и грустно. А глядя на Клавку, хохотавшую накрашенным ртом, он совсем не к месту вспомнил Лизу, как вышла она из сарая, над которым застыло большое, так удивившее его тогда облако.

У Клавки в квартире был натуральный шанхай: чуть не каждый вечер сюда закатывались компании пьяных парней и девок, и начинался гудеж. Снизу прибегали соседи, их встречали руганью и хохотом, и только при угрозе позвать милиционера ненадолго стихали.

Казалось, чего бы еще желать: веселая жизнь, не заскучаешь, но ему здесь быстро надоело. Как и обычно на всех временных, которые он скоро забывал, пристанищах. Надо было сматываться отсюда, а он все медлил, чего-то оттягивал. Может, из-за Оли? Они подружились с нею, раза два он читал ей единственную в доме старую, истрепанную книжку. Оле очень нравился рассказ о льве и собачке.

— Дядя Миша, — спрашивала она, — почему же лев одну собачку разорвал, а другую нет?

Карташов усмехался.

— Полюбил, видно.

— А почему ту не полюбил?

Карташов пожимал плечами. Как он мог объяснить Оле, если и сам не знал. Знать, судьба ее такая. Клавка, наблюдавшая эту сцену, посмеивалась.

— Ты еще в куклы с ней поиграй. Иди-ка я тебе бантик завяжу. Иди.

Оля была смышленая, избалованная и хитрая девочка, умело пользовавшаяся выгодами своего двойственного положения. Бабушка как, могла учила ее добру, а мать старалась все делать наперекор. Карташов видел, что Клавка портит девчонку, а что он мог поделать. Не оставаться же тут навсегда.

И ушел он отсюда из-за Оли.

В понедельник Оля ушла в школу, Клавка отправилась добыть опохмелиться, бабка уползла на рынок, а Карташов хлебнул из заварного чайника горького холодного чая и сел у окна ждать Клавку.

Так сидеть было тошно. От нечего делать он стал прибираться: выполоскал в ванне, метелку, подмел везде, намочил тряпку и стер пыль с телевизора, полированного шкафа, серванта, полного посуды. Обстановочка, нечего сказать, не сравнишь с Лизкиной, только здесь, как в гостинице, а у Лизки хоть и убого по нынешним понятиям, зато привычно и уютно, как в гнезде.

За чайным сервизом он увидел темно-сиреневый альбом с вытисненным в правом углу оленем. Карташов достал альбом, полистал, хотел положить назад — какое ему дело до жизни незнакомых, чужих людей, но перевернул еще листок. Перед большим тенистым кустом, опустив руки вдоль легкого, расширявшегося книзу платьица стояла девочка лет десяти. На лице ее было выражение удерживаемой улыбки, будто ей сказали не улыбаться, и она старается выглядеть серьезной, но не только губы и глаза — все светится в ней, лучится полной счастливой улыбкой детства.

Как была далека эта светлая девочка от той, с кем ночует он здесь. Отчего же, как получилось, что девочка сделалась Клавкой? Но на этот вопрос не было ответа. Как и на тот, почему люди пьют? Вернее, ответ был, и ученые люди весьма подробно вскрыли причины, по которым человек пил или делался Клавкой. Только ответы не меняли дела, они не уничтожали зла.

Что-то часто стали посещать его эти новые мысли, которые он считал давно похороненными вместе с куцыми, быстро промелькнувшими мечтами юности.

«Зачем я здесь? Если б я не пришел…»

— Эй, чего носом клюешь? Ночь-то где был? — прервал его мысли голос Клавки.

Карташов положил альбом в сервант, прошел в прихожую.

— Не достала ничего. Сволочи проклятые, — злилась Клавка. — Видела, что мужику какому-то сунула, а мне нет. Стерва, спекулянтка проклятая.

Следом за матерью из школы пришла Оля. Карташов помог ей выпростать руки из ремней ранца.

— Как училась? — для порядка спросила Клавка.

— Учительница сказала, я плохо пишу, — бойко ответила Оля: кажется, сегодня мама в хорошем настроении.

— Тетрадь! — рявкнула Клавка, и Оля поняла, что промахнулась. Дрожащими ручками Оля расстегивала ранец.

— Долго ждать? — Клавка вырвала тетрадь из ранца, перелистала, сунула Карташову и сняла с гвоздя ремень.

В тетрадке были рядки закорючек, над которыми в свое время пыхтят все первоклассники. Карташову закорючки понравились, ему бы сейчас так не нарисовать.

— Что ты, собака, — попыталась вступиться за Олю бабушка. — Ребенок не разделся еще.

— Заткнись, старая вешалка!

Карташов, как взрослый человек, понимал: не надо соваться не в свое дело, но и равнодушно слышать Олин визжащий плач он не мог. Может, правда не поняла чего девчонка, устала, вечор опять до полночи глумились.

Оля вырывалась, но мать держала цепко, и всюду девочку настигал черный, вероятно, оставшийся от одного из пап ремень.

Карташова в детстве отец порол почем зря, но несмотря на это, Карташов не считал, что битье прибавляет детям ума.

— Хватит, хватит. Хорош, Клавдия. — Он подставил руку под ремень.

— А-а! — радостно взвизгнула Клавка и огрела его ремнем по щеке. Карташов вздрогнул, но при Оле ударить ее не смог.

Перехватив Клавкину руку, он вырвал ремень. Клавка, как кошка, кинулась на него, плевала в лицо, пиналась. Карташов, краем глаза увидев, как трясется в рыданиях, обнимая бабушку, Оля, заломил Клавке руки к лопаткам, затолкал ее в уборную и запер там. Хотел он дать ей хорошую плюху, чтоб не издевалась над ребенком, да пожалел ее.

Вечером этого же дня, помывшись в бане, он пил у себя на кухне чай. Кошка лежала на коленях. Когда он пришел домой, она, соскучившаяся по нему за эти дни, долго терлась у его ног.

Отпуск кончался. Осталась неделя. И как всегда отпуск — одно только пьянство. У Клавки просадил оставшиеся отпускные: поил всех ее гостей-пьянчуг, а сегодня подал ей последнюю пятерку. Жалко Олюшку, влетит ей за его заступничество.