— Ты, Лизка, ровно вчера родилась, — не обращая внимания на Капу, продолжала Анфиса. — Жить и не мучиться… И не мечтай, не найдешь непьющего. Кто в наше время не пьет? Раньше от нужды пили, а теперь, видно, от богачества.

— Отстань. Мне и одной хорошо. Не нужно мне твоих женихов задаром. Сама найду, если надо.

— Я ж от всей души.

— Вот и отстань. Не надо больше, — жалея обидевшуюся старуху, миролюбиво прибавила Лиза.

— Давай, Лиза, споем лучше.

…Машина, миновав таксомоторный парк, повернула налево и остановилась перед Горбатым мостом, пережидая встречные машины.

обнявшись, пели Лиза и Капа.

«Хороший, наверно, этот Мишка. Как он удивительно смеется. Как-то громко и сердечно», — думалось Лизе.

Оглушительно стреляя пускачами, вычихивая лохмотья густого сизого дыма, разрывая тишину сентябрьского, с зябким холодком утра, заводились бульдозеры, и весь будущий аэродром с окрестными светло-зелеными полями, желтеющими островками тростника, с росой, серебристо отливающей на траве, дрожавшей на капотах бульдозеров, принимал рабочий вид.

Из вагончика, стоявшего возле насыпи взлетно-посадочной полосы, выходили рабочие, доставали из-под вагончика ломы, разбирали сцепившиеся лопаты и толпились вокруг Юры Соломина.

— Карташов, Миша, — позвал Соломин, приотворив за нижний угол дверь вагончика. — Вас ждем, девятый час уже.

Юра изо дня в день добивался всеобщего сбора, чтоб не повторять каждому, что сказано всем.

Из вагончика вылетел взрыв хохота, дверь распахнулась настежь, и первым по крутой лесенке в брюках с насохшей на них глиной спускался Карташов.

— Какая, Юра, разница, все равно на коллектор, и так знаем, — говорил он и, оборачиваясь назад, хохотал.

Распределив всех по местам, Соломин вместе с Карташовым, Колесниковым, дядей Лешей и Полымовым шагал к коллектору, откуда начинал ежедневный обход объекта.

— Рассказывай, Миша, чего уливались. Опять какое-нибудь приключение с тобой?

— Шустрый ты, Юра: там — дак выходи скорее, а здесь — рассказывай. Чего-нибудь одно.

— Рассказывай, рассказывай, — терпеливо настаивал Соломин. «Играет Карташов, капризничает, любит, чтоб его попросили».

— Иду я вечером мимо магазина, достал портсигар, хочу закурить. Подваливает трое салажат лет по восемнадцать, порточины широченные, волосье, как у лошади. Покажи-ко портсигар, говорят. Я первому портсигаром — он в витрину, стекла так и повалились. Другому — по тыкве. И надо же — дружинники из магазина выходят. Видят такое дело — и ко мне. Я от них. Сам, Юра, понимаешь, с ними мне делить нечего. Рву я, они за мной. Портсигар я кинул, мало ли чего, да и измялся он весь. Догоняют меня. Не уйти. Молодые дружинники попались, резвые, студенты, не иначе. Что делать? Знаешь, дом строится напротив пивнушки? Я в подвал. Бегу, спотыкаюсь: кирпичи, обрезки труб. А они не отстают, смелые ребята. Выскакиваю я в одну комнату, а в ней между подъездами стенка из блоков, а меж стенкой этой и капиталкой — щель. Для водопровода, горячей воды, ну, знаешь ты. Я в эту щель. И застрял. Тыр-пыр. Влетают студенты. «Вот он!» Цоп меня за руку, и давай мы канат перетягивать. Только вижу я, ничего путного мне не светит, я не лебедка: четверых мне при всем желании не перетянуть. Дернулся я изо всех сил, чего-то затрещало. Думаю, неужели руку оторвали? Нет, рукав от пиджака. Так он у них там и остался.

Мужики опять захохотали.

— Ох, Миша, Миша, — Соломин покачал головой и все ж невольно улыбнулся. Рисуется Карташов: перетягивание каната!

— А чего — Миша?

— Да что живешь ты так. Все у тебя приключения.

— Как, Юра, ни живи, только чтоб время провести, а с приключениями все интересней.

— Время по-разному проводить можно.

— Чего ты, Юра, в натуре, вычитываешь-то мне! — Карташов нахмурился. — Не я ведь к этим бесам полез с портсигаром, сами напросились.

— Юра, а ты как время проводишь? — спросил Колесников.

Соломин некоторое время молчал. Колесников, вне сомнения, заводит разговор неспроста, а для Карташова: мол, не расстраивайся, Мишка, сейчас я его оттяну как надо. Но раз уж сам затеял разговор, не отмолчишься.

— Детей воспитываю, книги читаю, работаю, — спокойно ответил Юра.

— О детях помолчим, они у тебя маленькие, еще неизвестно, какие спиногрызы вырастут. О работе и так все ясно, до пенсии дожить бы, как дядя Леша. Ты какие книги читаешь?

— Всякие. — Соломин насторожился. С Колесниковым надо быть настороже, читал он, конечно, много, но больше брал эмоциями, чем доводами. Горлопан, одним словом.

— Всякие так всякие, — и, хитро подмигивая всем, Колесников подхватил Юру под руку. — Купил я как-то, Юра, на базаре соленых огурцов. Завернули мне их, а на кульке рассказец занятный оказался. Приходит будто один керя к другому в гости, а у того поп сидит. Поп от туберкулеза лечиться приехал и жил тут, а туберкулез-то, Юра, обрати внимание, не чем-нибудь, а спиртягой залечивал. Керя этот с похмелюшки, тоска у него с утра, ну, ему тут голову наладили, и давай он у попа о боге все выспрашивать. Батюшка доказал ему ловко и просто, что такого бога, как все думают, нет, есть одна идея. Керя этот про идею наверняка ничего не понял, как, впрочем, и я, но спрашивает: как же, товарищ поп, нельзя же жить, ни во что не веря?

— Это козе понятно. — Соломин сам недавно прочел этот рассказ, конечно, не на мокром от огуречного рассола журнальном листке, а в книге. Интересно, какое впечатление произвел он на Колесникова.

— Поп ему и толкает проповедь: верить надо в жизнь!

— Точно! — воскликнул Соломин, и мысль эта снова поразила его. Разом искупались все сомнения. Но куда же клонит подковыра Колесников?

— Нет, Юра, не точно, это только на бумаге все гладко. Что ж бабы наши в жизнь верить не хотят, недовольны всем: то мужики денег им мало носят, вино жрут, то ребенка в ясли не устроить…

— Это только одна сторона жизни, — возразил Юра.

— Да? — взъелся Колесников. — Это не одна сторона жизни, а ложь…

— Кончай, Женька, бакланить, — сказал Карташов, — пришли.

На дне глубокой, с широко раскопанными откосами траншеи тянулись призаваленные с боков утоптанной глиной серые асбестоцементные трубы коллектора ливневой канализации. По горам бурой глинистой земли на левом краю траншеи перелетала бойкая желтогрудая птичка. Завидев рабочих, она громко пискнула и упругим ныряющим полетом понеслась прочь.

Конец крайней трубы коллектора был скрыт в мутной луже. Из середины лужи торчала грязная доска.

— Так, Юра, каждый день, — жаловался Колесников, — с вечера уходим — сухо, а к утру насосет.

— Женька, — по-хозяйски распорядился Карташов, — растаскивайте с Валькой трубы по бровке, а ты, старый, поднеси колец да муфт и помоги экскаваторщику, позавчерась чего-то говорил он.

Карташов сошел в траншею, скинул куртку на откос, поддернул до локтей рукава трикотажной застиранной рубахи и, погрузив в холодную мутную воду белые с загорелыми кистями руки, нащупал в глубине заглушку, которую забили позавчера, чтобы труба не заплыла глиной.

Соломин смотрел с бровки, как ворочаются под рубахой лопатки Карташова, ходят плечи и вдруг застынут в напряженном тяговом усилии.

— Что, Миша, не идет? — с усмешкой спросил Юра.

— Разбухла, с-суконка! — Карташов разогнулся, поправил запястьем наехавшую на глаза кепку. — А вытащу! Спорнем, Юра.

— Вытащишь и без спора. Куда ты денешься, — посмеивался Соломин, — работать-то надо.

Карташов склонился над трубой. Вот он чуть качнулся назад, и вслед за сырым чмокнувшим звуком послышался шум воды, бурно устремившейся в глухую полую трубу.

— Юра, лови!

— Миша, — посторонившись от пролетавшей заглушки, спросил Соломин, — до пикета к обеду сделаете?