1891 г.

И вправду, наивность моя не знала границ. Я видел, и считал себя исключительным взрослым, в итоге понимаю, что я попал в самое заточение ублюдского юношеского максимализма. Кто я? Адам К. на первых рядах митингов с красными транспарантами. Адам К. на первых страницах партийной литературы. Или. Адам Кесслер, заключенный под стражу, подстреленный при попытки побега и избитый до полусмерти жандармскими сапогами. Адам Кесслер, харкающий кровью неделю из-за отбитых органов, валяющийся на шконке, как брошенная бродячая собака и натягивающий до подбородка одеяло, воняющее клопами и крысами.

Или человек без имени и фамилии вовсе продолживший, как параноик разговаривать со своим дневником?

Ах, да дневник новенький, ничего не знающий, ничего не помнящий. А тот кто его прочтёт, если найдёт, вспомнит, что я закончил его в Рождество, в возрасте четырнадцати лет в компании дорогих сердцу людей.

Его будет интересовать, что же такое случилось, что этот мальчик оказался в тюрьме и единственным источником света для него теперь служило маленькое окошко? Что случилось с его друзьями и близкими? Что случилось с детьми, которых он обучал?

Тот, кто найдет этот дневник, наверняка, будет терзаться вопросами и мучительно искать ответы, пытаясь понять, что же такое страшное, непоправимое случилось, что же за роковые события перевернули жизнь этого мальчика, этого юного Адама, превратив его из восторженного идеалиста в узника, заточённого в четырёх стенах? Что же стало с его друзьями и близкими, с теми, кто был ему дорог, с теми, кто заполнял его жизнь смыслом, радостью, теплом? Что произошло с детьми, которых он обучал?

Восемьдесят восьмой и восемьдесят девятый годы, промелькнувшие, как два коротких вздоха, прошли, на первый взгляд, очень спокойно, убаюкивающе мирно, не предвещая грядущих бурь, не омрачаясь громкими потрясениями. Если, конечно, не считать смерти Эрнста, малыша, не дожившего до своего первого дня рождения всего двух месяцев, безвременно ушедшего из жизни, сражённого неизвестной, таинственной болезнью, перед которой оказалась бессильна медицина. Доктора, лучшие умы, светила науки, так и не смогли установить причину, оставив диагноз покрытым пеленой неизвестности.

Мичи, раздавленная потерей, замкнулась в себе, ушла в глухую оборону, перестала выходить на связь со всеми, оборвав нити, связывающие её с внешним миром, даже с собственным отцом, отгородившись от всех стеной молчания и боли. Максимилиан писал, что она здорова – настолько, насколько вообще может быть здоров человек, переживший такую страшную, невосполнимую утрату, – но её душа, наверняка, кровоточили незаживающей раной.

Родители, тем временем, добились немалых успехов на поприще бизнеса, став вторыми на рынке автопрома, уступая лишь могущественной, непотопляемой империи Салуорри . Это достижение, впрочем, не принесло им желанного удовлетворения, а лишь добавило тревог. Клэр, натура нервная и мнительная, очень переживала из-за этого, изводила себя и окружающих, опасаясь, видимо, мести со стороны конкурентов, зависти, интриг, опасаясь потерять всё в одночасье.

Джон, как всегда, был скуп на слова и эмоции, почти не баловал их письмами, не делился подробностями своей жизни, держался особняком, словно жил на другой планете. Хотя, учитывая его непростой, замкнутый характер, его, мягко говоря, прохладное отношение к Клэр, даже редкие, скупые строчки, прилетавшие от него, были для неё настоящим даром, знаком внимания, свидетельством того, что он всё-таки помнит о них, что они всё-таки не совсем чужие ему люди.

Аннелиза, упорхнувшая из семейного гнезда, связала свою судьбу с молодым английским офицером по фамилии Калпепер, человеком, видимо, решительным и серьёзным, и уехала с ним в далёкий, туманный Бирмингем, начав новую главу своей жизни на чужбине, вдали от родных и друзей.

Счастье, которое так щедро улыбнулось дочери Юдит, оказалось предательски недолгим. Хрупкий цветок увял слишком рано – в промозглом феврале 1890 года воспаление легких безжалостно оборвало нить ее жизни, оставив Хеллу сиротой на попечении моего безутешного отца. А расчетливая Клэр, не теряя времени, уже сплела новую паутину интриг, решив судьбу кузины без ее ведома. Хеллу, едва оправившуюся от горя, ждала участь жены Джона. К его возвращению из Оксфорда должна была состояться свадьба, против воли невесты. А я... Моё сердце разрывалось от боли и бессилия. Данное когда-то обещание оберегать Хеллу от брака было безвозвратно нарушено – я оказался за тюремной решеткой, бессильный что-либо изменить.

Свой первый и последний класс я выпустил с тяжелым сердцем. Я вложил в этих ребят всю душу, стараясь не просто обучить их грамоте, но и зажечь в их сердцах искру любви к знаниям, к неустанному поиску истины. К пятому классу, благодаря упорству и трудолюбию моих учеников, свободных мест в гимназии стало больше, что открывало перед ними дорогу к дальнейшему образованию, к новым горизонтам. Но судьба распорядилась иначе. Мой арест поставил жирный крест на учительской карьере. Теперь страницы того, уже потрепанного временем, дневника останутся единственным свидетельством моих педагогических трудов, единственным напоминанием о том, кем я был и чему посвятил свою жизнь. Теперь от меня осталась только горькая тень, отпечатавшаяся на пожелтевших страницах, да воспоминания в сердцах тех, кого я когда-то учил. И только в их успехах, в их достижениях я смогу найти хоть какое-то утешение, зная, что мои усилия не были напрасны.

Арест настиг меня в мае, как раз в самый разгар агитационной кампании, что я развернул в рыбацком районе. День и час выступления я доверил лишь Агнешке, моей верной соратнице. К тому времени мы уже действовали сообща, плечом к плечу, организовав не одну стачку. Встречи наши стали еще более конспиративными – теперь мы не рисковали собираться даже в театре, как прежде, а каждый раз искали новое, укромное место. Я окончательно порвал с Маркусом и Юзефом, превратившись в самостоятельную, независимую боевую единицу партии. Шмидту мы, конечно, сообщили о предстоящей крупной акции, упомянув, что если все пройдет гладко, то не исключена и забастовка, но детали – место, время, пароли – обсуждались исключительно вдвоем с Агнешкой.

В тот роковой вечер, около восьми часов, мы спустились к рыбацкой пристани. Рыбаки, уставшие после тяжелого дня, уже причалили свои лодки и неспешно складывали снасти. Влажный ветер трепал волосы, а крики птиц смешивались с гомоном голосов. Ничего, ровным счетом ничего не предвещало беды. Агнешка взошла на импровизированную трибуну – перевернутую лодку – и начала свою речь. Голос ее, сильный и звонкий, разносился над бухтой, привлекая внимание рыбаков. Я же, стоя чуть поодаль, раздавал листовки и зорко следил за толпой, готовый в любой момент прикрыть Агнешку от возможной агрессии. Внутри все сжималось от напряжения. Каждый раз, выходя на агитацию, я чувствовал этот липкий страх, но не за себя – за Агнешку. Что, если кто-то из рыбаков окажется провокатором? Что, если полиция уже где-то рядом, затаилась в тени, готовая наброситься в любой момент? Сомнения, как черви, точили изнутри. Правильно ли я поступаю, подвергая ее такой опасности? Не слишком ли высока цена за наши идеалы?

Агнешка говорила вдохновенно, ее слова, пропитанные неподдельной верой в лучшее будущее, западали в души уставших людей. Я видел, как загораются надеждой их глаза, как расправляются плечи. В эти минуты я забывал о своих страхах, о терзающих меня сомнениях. Я верил, что мы делаем правое дело, что наши усилия не напрасны. Но эта вера была хрупкой, как тонкий лед. Одно неверное движение, одно неосторожное слово – и все могло рухнуть, погребая нас под обломками наших надежд. А в воздухе уже витало что-то неуловимо тревожное, словно перед грозой. Сгущались сумерки, и тени становились все длиннее и зловещее. Но я списывал это только мое воображение, разыгравшееся от нервного напряжения.