Эта записка стала для меня настоящим спасением и глотком свежего воздуха в затхлой атмосфере тюремной камеры. Она подарила надежду, принесла с собой невероятное облегчение. Возможность получать весточки с воли, возможность попросить о чём-то, вроде курева или бумаги для письма – это ли не бесценный дар в моём положении?

Я замер, прислушиваясь. Сначала была тишина – конвоир вышагивал по коридору, и я, вторя его шагам, кружил по камере, почти забыв о ноющей боли в избитом теле. Но вот шаги стихли вдали, и я, схватив свою жестяную миску, подскочил к стене у изголовья кровати. Сердце колотилось, как пойманная пташка. Набравшись духу, я выстучал: 2-5 4-3 3-4; 4-3 4-4 4-3; "Кто тут?"

Тишина. А затем – едва слышный, робкий стук в ответ: 6-5 "Я".

И следом: 4-3 6-1; 2-5 4-3 3-4 "Ты кто?"

Слёзы подступили к горлу, но я сдержался. Рука, сжимавшая миску, предательски дрожала, когда я выстукивал: 6-5 1-1 1-5 1-1 3-2; 1-1 4-3 6-1 "Я – Адам, а ты?"

"Я – Кристоф", – глухо отозвалась стена.

"За что сидишь?" – снова раздался дробный стук из-за стены.

"Политическая статья, как и у большинства здесь. А ты из каких?" – отстучал я в ответ.

"Анархист. А ты?"

"Социалист".

"Утопист".

"Это ещё с какой стати?" – возмутился я.

"Да потому что коммунизм ваш – это уравниловка. Это ж надо, чтобы все люди вдруг в одночасье поняли, что им ничего не должно принадлежать, что сосед-бездельник будет в потолок плевать и получать столько же, сколько ты, вкалывая от зари до зари. Чушь собачья! Ни одно живое существо, и человек в том числе, не способно жить в равенстве. Даже у вшивых волков в стае и то у каждого своя пайка, один больше мяса сожрёт за год, другой меньше. У одного логово получше, у другого – дыра какая-нибудь".

Я засмеялся. Он так долго стучал, а я так долго переводил, что всё напряжение спало. Даже боль исчезла из тела. Переведя дух от смеха, я начал стучать ответ.

"Анархисты – те же утописты, только вы ещё и мечтаете жить в вечном терроре и беспорядке. У вас же нет никакой чёткой программы, одна лишь оголтелая вседозволенность", – не остался я в долгу.

"Хорош, держишь ответ", – пришёл ответ из-за стены.

Я слабо улыбнулся и, обессиленный, опустился на кровать, прислонившись спиной к холодной стене. Снова раздался тихий стук.

"Я стучал до тебя, но никто не отвечал. Ты какой раз сидишь?"

"Первый, а ты?"

"Второй. Уже попадал в лапы к Блюхеру?"

Я замолчал, не в силах отстучать ответ. Перед глазами вновь всплыл налитый кровью яростью взгляд жандарма. В боку противно закололо от этих воспоминаний.

"Сильно он тебя?" – догадался Кристоф.

"Голову разбил", – признался я.

"Мне пальцы ломал, по очереди отбивал молотком", – последовал ответ, от которого у меня по спине пробежал холодок.

"Ко мне никто не ходит... Пока... Как здесь покупать курево или ещё что-нибудь?"

"Подожди, когда выдастся возможность. Может, уже после суда. Там работать можно. Когда слушание?"

"Скоро".

"У меня есть курево, я тебе передам в знак нашей дружбы. Пачку спичек уроню около камеры, поднимешь".

Я торопливо отстучал "спасибо" и отложил миску в сторону. Голова всё ещё гудела после допроса, боль не утихала. Я даже не помню, когда отключился. Голову мою Блюхер разбил знатно.

Я сижу, укрытый от посторонних глаз высокой, шелестящей травой, и смотрю на Шпре. Солнце щедрой рукой рассыпает по её волнам свои ласковые лучи, и река преображается, превращаясь в диковинного зверя – чернобурскую лисицу. Сама по себе чёрная, как вороново крыло, но с ярко-рыжими, пламенеющими пятнами солнечных бликов на густой шерсти.

Я невольно провожу рукой по земле, ощущая под пальцами податливую прохладу почвы, а внутри – какую-то странную, неизведанную прежде пустоту. Что-то заставляет меня повернуть голову, и я повинуюсь этому неясному порыву. Поворачиваю голову вбок... и вижу рядом с собой Агнешку.

Она сидит, безмятежно улыбаясь своей особенной, неповторимой улыбкой, чуть склонив голову набок. Кукольные, тугие кудри выбиваются из-под изящной шляпки и щекочут её тонкую, лебединую шейку. Я замираю, не в силах отвести взгляд от этого видения.

Вдруг Агнешка протягивает руку и накрывает мою ладонь своей. Я ощущаю лёгкое, едва уловимое прикосновение её пальцев к тыльной стороне моей ладони. Она невесомо ведёт ноготком по вздувшейся вене, и от этого, казалось бы, мимолётного жеста по всему телу разливается волна тепла.

— Я виноват, — шепчу я, и это признание срывается с губ помимо моей воли. Но Агнешка в ответ лишь отрицательно качает головой, и её кудри рассыпаются по плечам.

— Прости, — одними губами шепчет она, и этот беззвучный шёпот разрывает тишину.

— Кто предатель, Агнешка? — неожиданно для самого себя спрашиваю я, чувствуя, как внутри поднимается, закипает яростная буря. — Кому ты сказала о наших планах? Кому ты доверилась?

Она плачет. Беззвучно, без единого всхлипа, но я вижу, как по её щекам катятся крупные, прозрачные слёзы. И вдруг, к своему ужасу, я чувствую на собственных щеках обжигающую влагу – неужели и я плачу?

— Кому, Агнешка? — голос срывается, я нервно сжимаю её руку, но чувствую, как она истончается, ускользает из моей хватки, будто тонкое, невесомое кружево, уносимое порывом ветра.

Этот сон приснился мне накануне суда, и он оставил после себя глубокий след, поселив в душе тяжёлую, гнетущую тоску по боевой подруге. Образы из сна были настолько яркими, что я вновь пережил то чувство абсолютного бессилия, которое охватило меня в день ареста. Это бессилие было не просто неприятным - оно жгло изнутри, раздражало тем, что вынуждало меня признать собственную слабость, смириться с ней.

Меня снова вызвал на допрос Блюхер. Это был, как я понимал, последний допрос в нашем недолгом и, мягко говоря, неприятном знакомстве. И, зная, что от результатов этого допроса зависит его дальнейшее продвижение по карьерной лестнице, я понимал, что он сделает всё возможное, чтобы добиться от меня нужных ему показаний. Вероятно, он рассчитывал на то, что сломит меня, заставит говорить то, что ему нужно. Но мне удалось выстоять. Я не поддался давлению, не сломался, и в итоге, образно говоря, заставил его "утереться своими соплями". Я не дал ему того, чего он так жаждал, и, таким образом, одержал моральную победу над ним, несмотря на всю безвыходность своего положения.

- Дайте мне листок и чернильницу, - произнёс я, едва размыкая опухшие веки и наблюдая за ним сквозь узкие щёлочки. Глаза почти не открывались, словно веки налились свинцом.

Блюхер, похоже, ожидал совсем другого ответа. Моя просьба застала его врасплох, но он не подал виду. Лишь в глубине его глаз мелькнуло что-то похожее на торжество.