— Сообщишь мне, кто стоит за агитацией? — уточнил он, в его голосе слышалось едва скрываемое предвкушение. Казалось, он уже был уверен в своей победе.
— Верно, — кивнул я, подтверждая его догадку. Мой голос звучал хрипло и слабо, но твёрдо.
Блюхер, не теряя ни секунды, торопливо разложил передо мной чистый лист бумаги и поставил чернильницу. Затем, отступив на шаг, замер в ожидании, скрестив руки на груди. Его поза излучала уверенность и превосходство. Он был готов к моему признанию, к моему поражению.
— Помни, сучонок, — угрожающе прошипел он, наклонившись ко мне, - я дам огласку твоему позору. Ты будешь презираем всеми, как последняя шваль. Будешь как нищий скитаться по муравейникам, питаясь помоями. Тебе тюремные харчи райской пищей покажутся по сравнению с тем, что тебя ждёт на воле, если ты, конечно, останешься жив. Либо же, как вариант, ты просто сдохнешь в тюряге, как собака.
Он смаковал каждое слово, наслаждаясь моим унижением и своим могуществом. Блюхер пытался запугать меня, сломить мой дух, заставить пойти на сделку, но он не знал, что внутри меня уже всё решено.
Слова Блюхера не произвели ожидаемого эффекта. Лишь слабая улыбка тронула губы, но я ничего не ответил, продолжая сосредоточенно писать. Мысли были заняты другим. Неожиданно взгляд зацепился за его руку. Блюхер, нависнув надо мной, тяжело опирался ею о край стола, и я невольно обратил внимание на её внешний вид. Кожа на руке была грубой, огрубевшей от тяжёлого физического труда, потемневшей от солнца и ветра. Не рука аристократа, а скорее рука простого работяги.
И тут меня осенило! Эта деталь – грубая, мозолистая рука – вдруг раскрыла мне глаза на истинную сущность Блюхера. Я внезапно почуял в нём не силу и власть, а полную, абсолютную слабость. Я осознал, что он целиком и полностью зависим от своего служебного положения, от того места, которое он занимает в системе. Скорее всего, он был именно из тех, кто с огромным трудом, преодолевая неимоверные препятствия, выбрался из самых низов общества, и теперь любыми, даже самыми грязными способами пытается удержаться на завоёванных позициях.
В его душе, вероятно, кипела и бурлила жгучая ненависть к тем, кто изначально принадлежал к аристократии, и по собственной воле отказался от своего высокого положения, от привилегий, дарованных рождением. Он, вырвавшийся из грязи, презирал тех, кто по его мнению, предал свой класс, не ценил того, что имел.
И в этот момент я понял, что держу в руках каре. Козырный туз в нашей неоднозначной игре. Я осознал, что, несмотря на своё физическое бессилие, и зависимое положение заключённого, именно я в этой ситуации являюсь доминантом. Я имею над Блюхером моральное превосходство, я сильнее его духом, и он это подсознательно чувствует.
Я написал:
«Я, Адам Кесслер, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, настоящим заявляю, что беру на себя всю полноту ответственности за ведение агитационной деятельности, противоречащей существующему государственному строю Пруссии. К сему меня побуждали мои социалистические убеждения, коих я придерживался и придерживаюсь, невзирая на моё нынешнее положение.
Я действовал исключительно по собственной воле и разумению, без чьего-либо влияния, давления или принуждения. Все мои поступки были продиктованы исключительно внутренними убеждениями и стремлением к построению более справедливого общества, основанного на принципах равенства и братства.
В свою деятельность я, к сожалению, вовлёк мою подругу Катрину Шварц. Однако, я не признаю своей вины в её смерти. Её кончина стала трагическим стечением обстоятельств, но никак не следствием моих действий.
Я готов понести наказание за свою агитационную деятельность, но не более того. Я не убийца и не предатель. Я – человек, борющийся за свои идеалы, и я не отрекусь от них, даже под страхом смерти
Подпись: Адам К. »
Закончив писать, я решительно пододвинул листок к Блюхеру. В мой взгляд вернулась непоколебимая твёрдость, та самая, что была у меня до ареста, и я пристально посмотрел на него, не мигая.
Блюхер, бегло пробежав глазами по написанному, взорвался смехом, нервным, неестественным, в нём сквозило разочарование и злость.
— Ты из меня дурака хочешь сделать? — спросил он, когда приступ смеха утих.
— Это всё, что я могу сказать, — тихо, но твёрдо ответил я, не отводя взгляда. — Не примите эти показания — останетесь без нового служебного положения. А ведь вам так хочется прыгнуть из своей дыры, прямо к самому Вильгельму, не правда ли? — я понизил голос до шёпота, будто делился с ним сокровенной тайной. — До суда осталось не так много времени, не так ли? Что вы покажете господину судье? Пустой листок?
— Думаешь, я не смогу отсрочить суд? — Блюхер снова попытался взять инициативу в свои руки, но голос его уже не звучал так уверенно.
— Не сможете, — спокойно возразил я. — Вам нужно ловить новых "преступников", а мест в тюрьме не хватает. Надо как можно быстрее очищать камеры, чтобы освободить пространство для следующих арестованных. Ваше начальство будет крайне недовольно, если вы не будете укладываться в сроки.
После моих слов воцарилось молчание. Мы смотрели друг на друга, взвешивая сказанное и несказанное. Блюхер обдумывал мои слова, понимая, что я прав. Он попал в ловушку, которую сам же и расставил. Его амбиции оказались под угрозой. И, в конце концов, он сдался. Молча, без лишних слов, он принял моё поражение как свою победу, которую я ему позволил получить.
На том и решили. Блюхер забирал сфабрикованные мной показания, я оставался в тюрьме. Каждый получал то, что хотел. Или, по крайней мере, делал вид, что получал.
Судебное заседание было назначено на первое сентября. Именно там, в тесной, душной клетке для подсудимых, я впервые увидел Кристофа. Он оказался совсем молодым человеком, всего на пару лет старше меня. Его короткая стрижка, как у новобранца, и подтянутая, прямая осанка выдавали в нём военного. Он и впрямь напоминал солдата, только не на параде, а, скорее, после изнурительного марш-броска. В его поведении не было ни тени страха или волнения. Он сидел абсолютно спокойно, с полным безразличием ко всему происходящему, не проявляя ни малейшего уважения ни к судье, ни к кому-либо из присутствующих в зале суда. В его серых, как грозовое небо перед бурей, глазах читалась лишь глубокая, всепоглощающая усталость, словно он уже пережил всё, что только можно было пережить.
Толстое, оплывшее лицо судьи выражало полнейшую скуку и безразличие. Казалось, он уже давно, задолго до начала заседания, вынес для себя приговор по каждому из дел. Все виновны. В этом не было никаких сомнений. А сам суд был не более чем фарсом, обязательным, но утомительным спектаклем, разыгранным для толпы, в котором народу отводилась роль безмолвного хора, изредка выкрикивающего обвинения в адрес подсудимых, виновных лишь в том, что они посмели хотя бы подумать о сопротивлении, хотя бы на мгновение усомниться в божественной сущности Вильгельма, императора, помазанника Божьего. Этот суд был нужен лишь для того, чтобы дать людям возможность почувствовать своё мнимое превосходство над теми, кто осмелился пойти против системы, чтобы укрепить в них веру в незыблемость существующего порядка.
В какой-то момент я почувствовал на себе пристальный взгляд Кристофа и осторожно, стараясь не привлекать внимания, обернулся. Он, по всей видимости, тоже узнал меня, потому что едва заметно подмигнул. Это подмигивание было не дерзким или вызывающим, а скорее дружеским, ободряющим. Затем его взгляд стал серьёзнее, в нём появилась какая-то особая глубина, и я ясно прочитал в его глазах безмолвную поддержку: "Не бойся, эти псы только и ждут, когда ты испугаешься". Эти слова, не произнесённые вслух, но явственно переданные взглядом, придали мне сил и уверенности.
Судебное разбирательство тянулось бесконечно долго. Нас, подсудимых, в клетке было четверо, и суд поочерёдно заслушивал дело каждого. Кроме Кристофа, с которым мы уже успели переглянуться, был ещё один анархист — горбатый, уже довольно зрелый мужчина с усталым и измождённым лицом. Я был единственным социалистом, и ещё один подсудимый, как я понял из его дела, придерживался либеральных взглядов.
