Время, казалось, остановилось, сжалось в тугую, удушающую спираль. Меня поглотила вязкая, непроглядная тьма будничных, однообразных месяцев, полных томительного ожидания. Я словно ослеп в этой монотонной мгле, потерял ориентиры, перестал видеть цель, ради которой все затевалось. Каждый день был похож на предыдущий, как две капли воды, и я ощущал всем своим существом, каждой клеточкой тела, каждым нервом, как тянется время.

Минуты складывались в часы, часы – в дни, а дни – в бесконечную, однообразную череду, лишённую смысла и цели. Я физически ощущал, как утекает время, как оно давит на меня, сжимает в своих безжалостных тисках. Это сводило меня с ума, заставляло изводиться от беспомощности и бессилия. Я метался в клетке собственного бездействия, остро осознавая, что мы увязли, что мы не можем двигаться дальше, не можем продолжать нашу борьбу, не можем перейти к решительным действиям.

Но, вместе с тем, я понимал, что это вынужденное бездействие – не бессмысленная трата времени, а необходимый этап, часть тщательно продуманного плана. Это было выжидание. Наблюдение. Шпионаж. Подобно солдатам-разведчикам, затаившимся в засаде, мы были вынуждены замереть, слиться с местностью, стать невидимками, чтобы изучить врага, выведать его слабые места, дождаться подходящего момента для атаки. Разведчики в тылу врага порой проводят долгие часы, а то и дни, не вставая со своей позиции, не выдавая себя ни единым движением, терпеливо наблюдая за каждым шагом противника. Этим же занимались и мы – вели скрытое наблюдение, собирали информацию, выжидали.

Я не мог никого упрекнуть в этом вынужденном затишье, в этом "засиживании", как окрестили его некоторые, особо нетерпеливые. Я понимал, что это необходимая жертва, что от нашего терпения, от нашей способности выждать, затаиться, зависит успех всего дела. Я знал, что за каждым днём этого мучительного ожидания стоит нечто большее, что это не просто потерянное время, а инвестиция в будущую победу. И это понимание помогало мне держаться, не терять надежды, верить, что тьма будней когда-нибудь рассеется, и мы снова сможем ринуться в бой.

И всё же, несмотря на гнетущее ощущение бессилия и невозможность вести открытую, масштабную борьбу, я не мог позволить себе опустить руки и сдаться. Раз не получалось изменить мир одним решительным ударом, я выбрал другую тактику – путь малых дел, путь неустанной, кропотливой работы на благо людей. Я решил вести свою борьбу здесь и сейчас, в тех условиях, в которых оказался, помогая всем, кому только мог протянуть руку помощи.

Каждый день я искал тех, кто нуждался в поддержке, в защите, в добром слове. И, оказывая эту помощь – будь то медицинский уход, юридическая консультация, или просто кусок хлеба – я не забывал о главном. Я говорил с людьми, убеждал, разъяснял, агитировал и агитировал, не уставая, в каждой беседе, при каждом удобном случае. Я вплетал идеи социальной справедливости, равенства, братства в ткань повседневной жизни, стараясь достучаться до каждого сердца, до каждой души.

Я глубоко убеждён, что настоящий революционер, истинный социалист не имеет права бездействовать, прятаться в щели, отсиживаться в стороне во время облав и гонений. Жизнь не стоит на месте, она продолжается, и, увы, народ от этого богаче и счастливее не становится. Если мы, революционеры, будем лишь сотрясать воздух красивыми лозунгами, обещая манну небесную после победы, но при этом призывая людей: "Вы только устройте революцию, а мы потом придём и всем поможем", то нас никто не поддержит. Это тупиковый путь, обречённый на провал.

Власть имущие не так глупы, как может показаться. Рано или поздно они поймут, что одними лишь репрессиями и насилием, народ не удержишь в повиновении. Они сменят тактику, догадаются, что людей можно приманить не только страхом, но и подачками – теми самыми пресловутыми "пряниками". И тогда наша борьба станет ещё сложнее.

Именно поэтому я не собирался отступать, не собирался сдаваться, даже если бы у меня была такая возможность. Я не из тех, кто бежит с поля боя при первых же трудностях. Я оставался здесь, среди людей, среди боли и страдания, среди нищеты и несправедливости, чтобы каждый день, каждым своим действием доказывать, что другая жизнь возможна, что борьба имеет смысл, что мы не одни. Вот что я имел в виду, когда говорил о своей борьбе.

Конечно, наш путь не был усыпан розами, и было бы лицемерием и ложью утверждать, что все вокруг встречали нас с распростёртыми объятиями, внимая каждому слову с благоговением. Я хочу быть честным и признать, что реальность была куда суровее, а наша борьба – далека от романтического идеала. Мы сталкивались не только с непониманием, но и с откровенной враждебностью, с недоверием, со злобой, копившейся в людях годами.

Я слышал разные высказывания, порой резкие, обидные, полные горечи и разочарования. Нам бросали в лицо упрёки, нас осыпали насмешками. Многие, особенно из тех, кто хлебнул лиха сполна, кто потерял всё, кто видел смерть близких, открыто говорили, что дворяне никогда не поймут истинного положения нищих, никогда не смогут разделить их боль, их страдания. В их глазах, полных усталого скепсиса, читалось глубокое недоверие. Они не прятали этот скепсис, не пытались скрыть за вежливой улыбкой – слишком много было пережито, слишком много обещаний было нарушено.

Их можно понять. Они имели полное право не верить нам, сомневаться в искренности наших слов. Они имели право думать, что дворяне, даже те, кто называет себя социалистами, в конечном итоге их обманут, как обманывали всегда. Что, придя к власти, эти "благодетели" забудут о своих обещаниях, о равенстве и братстве, и снова начнут править в своих интересах. И они имели полное право не верить в то, что власть, даже если её удастся вырвать из рук нынешних правителей, действительно окажется в руках народа, в руках простых немцев, а не перейдёт к очередной клике, жаждущей наживы и привилегий.

Голод, нищета, разруха, царившие вокруг, болезни, уносившие жизни детей, отчаяние, безысходность – все это ожесточало людей, лишало их способности видеть хоть какой-то просвет впереди. Они теряли веру, переставали надеяться на перемены к лучшему. Многие из них считали всю нашу агитацию пустым звуком, бессмысленным сотрясанием воздуха, за которым не стоит ничего, кроме трусости и нежелания реально действовать, реально менять ситуацию. Они считали, что мы просто болтуны, которые прячутся за красивыми словами, боясь рискнуть своей шкурой.

К тому же, многие жили в постоянном страхе, страхе перед возвращением старых порядков. Они были уверены, что Бисмарк, рано или поздно вернёт себе власть, и тогда полетят головы, и в первую очередь – головы тех, кто осмелился поверить в перемены, кто пошёл за революционерами. И этот страх парализовал их волю, заставлял молчать, терпеть, не высовываться.

И, признаюсь честно, далеко не каждого из этих измученных, озлобленных людей нам удавалось переубедить. Не хватало слов, не хватало аргументов, не хватало сил, чтобы пробить стену недоверия, отчаяния и страха. Это была тяжёлая, изнурительная борьба, борьба за каждую душу, за каждую искру надежды, и не всегда мы выходили из неё победителями.

Некоторые даже слышать не хотели, упрекая в недостаточно осознанных годах, что тоже было не удивительно.

Встречались и те, кто наотрез отказывался нас слушать, кто с порога захлопывал дверь, даже не дав договорить. Они осыпали нас упрёками, порой оскорблениями, а некоторые, особенно пожилые, умудрённые горьким опытом люди, с презрением указывали на наш, по их мнению, слишком юный возраст, отсутствие жизненного опыта, наивность и неопытность. "Что вы, молокососы, можете знать о жизни? Что вы можете предложить, кроме своих пустых мечтаний?" – слышалось в их словах, полных горечи и разочарования. И это тоже было неудивительно, ведь за плечами у этих людей была целая жизнь, полная лишений, несправедливости и обманутых надежд. Как можно было винить их за то, что они не верили молодым идеалистам, обещавшим изменить мир?