Я пошел на него, сжимая в правой руке рукоятку заточки, с внезапной ясностью и без тени сомнения осознав, что сейчас убью его, но вдруг меня охватила жалость к его деформированной груди, к этой голове, сидящей почти на самых плечах, голове без шеи, — я увидел его обессилевшим от ужаса, смирившимся перед неизбежностью смерти, не отводящим взора от железного острия, которым я водил у него перед лицом, вынуждая отойти в сторону, однако он не сходил с места: встал на первую ступеньку лестницы и ждал меня там. Растянутый до ушей рот клоунской маски, жилет, обтягивающий грудь, подобно ортопедическому корсету, синий платочек в кармане пиджака. Единственное, что мне оставалось, — запрыгнуть в ложу с другой стороны, но он совершенно точно знал, что, если позволит мне это, его ожидает смерть, но в то же время он знал и то, что у него нет ни единого шанса этого мне не позволить. И тогда он бросился на меня, вцепился мертвой хваткой, едва не подняв меня в воздух, и ударил мне в живот приплюснутой головой, цедя сквозь крепко сжатые зубы какие-то слова, а когда я, преодолевая сопротивление позвонков, вонзил ему в спину заточку, он мягко навалился на меня, склонив лицо мне на грудь, словно искал защиты, — уже затихнув и перестав дышать, прекратив воевать, но все еще обнимая меня руками, он стал медленно оседать к моим ногам, как если бы выражал мне свою преданность. Я высвободился из его рук, отдернул шторы и одним прыжком оказался в ложе. Толстая женщина-осьминог глядела на меня со сцены, вытаращив глаза и зажимая ладонью рот.

«Никто не может приблизиться к нему, — сказала девушка. — Никто не видит, как он входит и как выходит». Однако за пару минут до ее появления на сцене чья-то рука отдергивала драпировку ложи, и начинал светиться красный кончик сигареты, зависая на уровне невидимого рта. В ночной клуб «Табу» он приходил путем, известным только ему одному. И еще, по-видимому, человеку с кривой спиной, его посыльному, его телохранителю, единственному, надо думать, кому дозволено было знать его в лицо, вступать во тьму, где он скрывался, служить посредником между ним и женщинами — проститутками и осведомительницами. Каждый вечер, выходя на сцену, она должна была видеть его таким же, каким увидел я: не человеком, а невнятным присутствием, бесформенным сгустком, похожим на огромную, почти неподвижную рыбину в подводном гроте, она должна была смутно различать его губы, жабрами сжимавшиеся при каждой затяжке вокруг сигареты, должна была видеть стекла его очков, отражавшие пламя зажигалки. В ложе он появлялся непосредственно перед ее выходом и уходил сразу же после того, как она обнажалась: именно тогда красные шторы смыкались и больше не шевелились. Но тут мне пришло в голову, что он запросто мог сидеть в этой ложе часами: курить и шпионить, оставаясь невидимым, просто ради удовольствия прислушиваться к доносящимся снизу голосам и звону бокалов. И только потом уходил, освещая себе путь фонарем, подсвечивая стены туннелей и коридоров, которыми он возвращался в привычный мир, к своему публичному статусу комиссара полиции, могущественного поставщика страха, распоряжающегося им из кабинета в Главном управлении безопасности.

Но я уже переступил запретную границу и пересек ничейную полосу, которая его окружала: вот кресло, в котором он еженощно сидел, вот следы его пребывания на полу — россыпь обмусоленных окурков, можно коснуться рукой косяка неплотно притворенной двери, и она бесшумно распахивается во тьму, уходя в такой узкий и низкий туннель, что мне приходится пробираться боком, да еще и склонив голову. Спички остались в плаще, посветить было нечем, и я лихорадочно принялся ощупывать стены в надежде найти выключатель, но под пальцами — только шершавые, холодные от сырости кирпичи, и вот проход сужается и резко, под острым углом, сворачивает, а ноги мои неожиданно наталкиваются на ступеньки, ведущие вверх, или вдруг проваливаются вниз. Я спотыкался, врезался в стены, вытягивал перед собой руки, чтобы не разбить лоб об острые грани кирпичей, терял ориентацию, считал себя погребенным и всерьез опасался, что стены и потолок сомкнутся над головой, заложив нишу, захлопнув крышку гроба. В удушающей тьме не было видно ни щелочки света, не слышалось иных звуков, кроме моих же шагов, иных прикосновений, кроме как к стенам, так что спустя несколько минут я потерял уже всякое представление, как долго блуждаю в этом туннеле, двигаюсь ли я вверх или спускаюсь под землю.

Внезапно я наступил на что-то мягкое, послышался писк, и быстрое, как молния, тело проскользнуло между ботинок. И мне почудилось, что я заметил крысиные глазки и услышал дыхание этого существа, однако дыхание было все-таки моим собственным, и я остановился, прислушиваясь к биению сердца и шороху коготков. Чуть погодя я снова двинулся вперед, очень медленно, почти не отрывая ног, ведя по стенам ладонями и опустив голову, как будто вся тяжесть сводов давила мне на затылок, и вдруг руки уже не ощутили ничего, провалившись в пустоту, и на меня накатил ужас, подобный испытываемому в кошмарном сне, когда снится, что ты ослеп и остался один как перст. Теперь тянуло канализацией и слышалось журчание. Еще несколько шагов, и сердце мое сжалось, мне показалось, что я теряю сознание: широко разведенные руки ни до чего не доставали; чтобы не упасть, я вынужден был встать на колени и дальше ползти на четвереньках, чувствуя, как медленно поднимается по костям свинцовый холод. Когда же мне удалось наконец нащупать что-то кроме каменного пола, это оказались склизкие и холодные, как лед, свинцовые трубы, так что я решился подняться, но тут же ударился головой обо что-то острое, упал и бесконечно длящуюся секунду падал в какой-то колодец.

Способность к движению вернулась далеко не сразу. Я подвернул лодыжку. Рядом что-то настойчиво капало, будто тикающие часы в бессонницу. Нужно было идти, только я не знал куда. Почти ползком я взобрался на несколько ступеней, на ощупь скользких, словно влажная лягушачья кожа. Встал — очень осторожно, цепляясь за трубу. «Его никогда не найдут, ведь он скрывается в темноте», — говорил мне кто-то, только я уже не помнил, кто именно. Но я в любом случае найду его, даже если он заползет в слепую кишку мира, даже если мне придется провести в этих туннелях, в кромешной тьме, столько времени, что зрачки мои научатся видеть во мраке. Я должен дойти до конца, должен найти девушку и спасти ее, вытащить из того кошмарного урагана, начало которому положил мой приезд в Мадрид. Я искал ее из какого-то неосознанного стремления к справедливости, желания отдать свой долг Андраде, повинуясь последнему взгляду его стекленеющих глаз. За ней спустился я в это царство мертвых, это мрачное подземелье, эту питательную среду бесчестия и подлости, где я кожей чувствовал, что приближаюсь, шаг за шагом, к средоточию вины и разложения, где не помогут уже ни разум, ни зрение, а пригодится лишь инстинктивное умение ползти, цепляясь за черные стены, и, упрямо вгрызаясь в землю, двигаться вперед, только способность определять опасность по запаху, по близкому шороху, как это делает крот или дикий зверь, ночной охотник. Какое-то время я двигался вперед, ориентируясь по трубам, поднимался по каким-то ступеням, уже не каменным, а деревянным, втягивал носом воздух, уже не так сильно пропахший илом. Рука моя коснулась крышки люка над головой, та сдвинулась. И я пополз на карачках, пытаясь нащупать стену как ориентир, дрожа от холода в промокшей насквозь и разорванной, наверное, одежде. Потом на несколько секунд остановился и просто растянулся на земле, чтобы перевести дух. И открыл наконец глаза, до этой минуты даже не сознавая, что они были закрыты; и вдруг различил тонкую горизонтальную линию слабого света. Решил, что это мне почудилось, и крепко сжал веки, ожидая, что когда подниму их, то света уже не будет. Однако свет остался на месте — еще более тонкая полоска, похожая на трепещущую на ветру ленточку: полоска действительно то исчезала, то вновь появлялась. Не вставая, я подполз ближе и, преодолевая нестерпимую боль в суставах, сначала поднялся на ноги, потом нажал на дверную ручку, и передо мной внезапно открылся огромный белый прямоугольник, совершенно ослепительный. Теперь я видел невероятных размеров лицо с беззвучно шевелящимися губами, видел синий горизонт крыш, по которому бежали двое — один убегал, другой догонял, видел косые тени, скользящие в безмолвном приближении катастрофы. Я оказался в «Универсаль синема», позади экрана, и с близкого расстояния взирал на гигантские образы киноленты, которую крутили без звука.