— Пора уходить.

Она произнесла это так, словно меня там не было.

— Вы будете петь еще раз?

— Нет, — она повернулась спиной, и я увидел, как распахнулись полы халата — на миг она оголилась. — Петь я не должна.

Я не смотрел на нее, пока она одевалась. Слушал шелест скользящей по коже ткани, на долю секунды вдохнул тайный запах ее тела, более глубокий, чем аромат ее духов. Могло ведь быть и так, что нечто, показавшееся мне в ней незнакомым, было частью Ребеки Осорио, представить себе которую в прежние времена я не осмелился или же предпочел не знать, что она существует: ведь стыдливость и соблюдение приличий могли оказаться не впитанными от века священными убеждениями, а приличным способом скрыть трусость.

— Чем вы там заняты? — спросила девушка. В голосе ее прозвучала насмешка. Я поднял глаза — она с трудом застегивала молнию на темно-синем платье.

— Стараюсь на вас не смотреть.

— Так вы же заплатили как раз за то, чтобы смотреть.

Было похоже, что теперь, одетая и накрашенная, она избавилась от страха.

На это я ничего не ответил. Она добавила на скулы розовых румян и быстрыми движениями подправила длинные волосы. Пальцы с ярко-красными ногтями двигались в точности как пальцы Ребеки Осорио, что летали над высокой клавиатурой пишущей машинки.

— А вы не выходите, — сказала она, выглядывая в коридор, где никого не было. — Подождите, сначала уйду я.

Она уже выходила, когда я схватил ее за руку. Запястье оказалось неожиданно тонким. Стоило мне коснуться ее руки, как вся воля к сопротивлению испарилась. Она остановилась, подняв на меня глаза и приоткрыв губы, словно лишившись вдруг собственной воли, с отчаянием лунатика. Я протянул ей паспорт Андраде, раскрыв страницу с фото. Испуганное лицо, бледные небритые щеки, как на полицейской учетной карточке.

— Можете убедиться, что я вам не лгу, — сказал я. — Если хотите его спасти, помогите его найти.

— А кто даст мне гарантию, что это не подстава? — Она пыталась освободиться, вырваться из моей руки. — Я не знаю, кто вы.

Я отпустил ее, сообразив, что слишком сильно сжал руку — ей было больно. Потом я закрыл дверь, и Ребека оперлась о нее, словно опасаясь, что я ее ударю. С такого близкого расстояния глаза ее казались бездонной пропастью. Я видел в них двойное изображение своего лица — маленькое и выпуклое, затерянное в чужом сознании, которое недоступно мне в этот миг и, возможно, не покорится никогда.

— Если вы меня сейчас не отпустите, за мной придут.

— Я буду ждать вас здесь.

— В эту ночь я уже не вернусь.

— Скажите, где я могу вас подождать. Не скажете — пойду за вами, — произнося эти слова, я сам ощутил в них вновь обретенное преимущество — решимость и жестокость.

— Но я могу вас обмануть.

— Если Андраде что-то для вас значит, вы этого не сделаете. Его паспорт и деньги у меня.

— Так отдайте их мне.

— Я выполняю приказ. И не имею права передать их никому, кроме как ему, лично в руки.

Она метнулась к туалетному столику и принялась шарить в ящиках. Послышалось звяканье, потом на ее ладони блеснула связка ключей. Я взял их и стал ждать, пока она допишет адрес на клочке бумаги карандашом для глаз, послюнив кончик.

— До ареста он жил здесь, — сказала она, решительным жестом схватив сумочку. — Мы там несколько раз встречались. Район новостроек. От центра далеко, не каждый таксист знает, как доехать. Но я там написала название ближайшей станции метро. Для ориентации. И запаситесь терпением. Я могу сильно задержаться.

— Я дождусь, — сказал я, хотя она уже вышла, оставив за собой легкий аромат духов.

Когда я вернулся в зал, занавес на сцене был задернут, а за опустевшими столиками оставались только редкие пропойцы: головы их клонились над декольте и белыми грудями немногих женщин, отупевших от усталости и сонных. Полумрак был изгнан ровным желтоватым светом, и это недвусмысленно давало понять, что ночь в клубе «Табу» закончена. Теперь на всем здесь — на лицах и на предметах — лежала глубокая печать банальности и поражения. Сидя у барной стойки, мужчина с кривой спиной управлялся с громоздким кассовым аппаратом. Напрасно я уповал на то, что он меня не заметит. С трудом преодолевая беспорядочный лес отодвинутых от столиков стульев, он заковылял в мою сторону и принялся расхаживать вокруг с видом хозяина, вознамерившегося сопроводить важного гостя до выхода. Слова его казались обильно смоченными слюной: 

— Она вам понравилась, это точно. Сеньор прибыл издалека. Девушка пришлась сеньору по вкусу, он идет к ней в уборную, она ему отказывает. Но я могу ее предоставить. Сеньор заплатит. Сумма немалая, но сеньор может себе позволить. Дорогая обувь, отличное пальто, первоклассный отель. Сеньор вернется в отель, позвонит по телефону, не пройдет и получаса, как девушка уже будет у него, понятно? Гигиена и абсолютная приватность гарантируются. Для состоятельного джентльмена.

Голос лип кушам. Я взглянул в старческое лицо, в лишенные ресниц глаза, сказал по-английски, что не понимаю, и быстро зашагал к выходу. Однако он, хромая, поспешил за мной, настигая монотонным потоком слов — коротких и острых, словно уколы клювом. При ходьбе спина его дергалась в каких-то судорожных реверансах. Когда мы подошли к металлической двери, он поспешил ее открыть. «Сегодня уже слишком поздно, — твердил он, — но завтра девушка для сеньора будет свободна, а ежели сеньор не расположен ждать, есть и другие — они ждут телефонного вызова всю ночь и весь день…» Я поспешил к такси, припаркованному у тротуара, но старческое бормотание не отставало и шелестело у меня за спиной, пока я не сел в машину и не захлопнул за собой дверцу. Но оно так и не смолкло, потому что таксист, прогревая остывший мотор, отъехал не сразу и губы этого человека, распластавшись по стеклу, все еще шевелились за запотевшим стеклом. Как и в магазине, когда я прятался за занавеской и чувствовал, что сознание вот-вот оставит меня, мне стало казаться, что время замерло, что такси никогда не тронется с места. Лицо отодвинулось, но скрюченный указательный палец начал что-то писать на запотевшем стекле — какие-то странные перевернутые цифры, но они оказались расшифрованы и впечатаны в мою память раньше, чем растаяли в ночи, как и человек с перекошенной спиной, и подъезды улицы, где вновь опустилась металлическая рольставня ночного клуба «Табу».

Крошечная прихожая, голый коридор, с потолка свешивается пыльная лампочка на перекрученном проводе, строгая, без излишеств, столовая, где из мебели — только диван на металлических ножках, стол и четыре пластиковых стула под дерево. Телевизор накрыт искусно связанной крючком салфеткой, на ней — стеклянный шар, внутри — собор. Если шар перевернуть, то голубое, словно с почтовой открытки, небо исчезнет и на купол медленно начнет опускаться снег. Квартира выглядела так, будто бы в ней никто и никогда не жил, словно люди отсюда выехали, едва заселившись, когда краска на стенах еще не просохла, а все занесенные вещи и мебель хранят затхлость упаковки. Все выглядело новеньким, с иголочки, и в то же время дряхлым. На стенах в кухне и ванной — кафельная плитка салатного больничного цвета. Шесть стеклянных тарелок, шесть стаканов в красный горошек, шесть приборов из нержавейки, пузатый холодильник, внутри — пустота и запах резины. Ни единой приметы прошлого или будущего. В спальне явно чувствуется отсутствие традиционного фотопортрета двух свежеиспеченных и уже несчастных молодоженов: может, он там и был, однако Андраде убрал его с глаз долой, чтобы быстрее избавиться от чувства незваного гостя, влезшего в чужую жизнь; чтобы не спрашивать себя, кто жил в этом доме раньше и почему эти люди уехали или были изгнаны, не оставив после себя сколько-нибудь надежных свидетельств своего пребывания.

Однако следов его собственного пребывания здесь тоже не наблюдалось: всего-то пара-другая книжек на стеллаже из огнеупорной пластмассы. Роман Горького, два-три учебника по экономике и истории, изданных в Южной Америке, энциклопедический словарь народов мира, на обложке — чернокожая женщина с проколотыми губами, и путеводитель по Мадриду со схемами трамвайных маршрутов и метро. В спальне, слишком тесной для солидных размеров платяного шкафа и кровати, я увидел одежду и пару туфель, купленных, должно быть, уже после знакомства с ней, когда он уже дал слабину и возбудил подозрения. Я мысленно нарисовал картинку: вот он примеряет перед зеркалом новый костюм цвета морской волны, смущенный от столь запоздало проснувшейся и неловкой тяги к элегантности. Принарядившись — для нее, — около полуночи он садится в метро, едет в пустом вагоне от конечной станции периферийной линии метро до центра, и еще до того, как постучит костяшками пальцев в металлическую ставню клуба «Табу», до того, как сядет за столик возле сцены, он уже превращается в другого человека. Обшаривая пустые карманы костюмов Андраде в квартирке на краю города, где он жил до ареста, неожиданно для себя я понял, что измена и верность — вопросы не слишком высокой значимости. Неважно то, что он соврал, что водил за нос своих товарищей или полицию, что теперь спасается бегством от меня или от мужчины, курящего во тьме. Что действительно важно выяснить, так это каким образом его страсть превзошла и стыд, и вину, как пересилила свойственную ему жертвенность.