Я слушал этого человека, и мне казалось, что и слова его, и лицо мне приснились. Он громко хохотал — с прямизной пьяницы, которого ничем не проймешь, и тянулся на табурете вверх, болтая в воздухе короткими ножками. Поглаживал рукой подбородок, словно богохульствующий исповедник. Он уже под завязку был полон коньяком и беспорядочными словами, текущими из узкой щели между мясистыми губами, как слюна. Он сочился самолюбованием и гордостью, пыжился от осознания собственного могущества, способности угадывать чужие мечты и извлекать из них свою выгоду, от замшевых туфель на своих ногах и сшитого на заказ костюма, которому все же было не под силу скрыть странную кривизну его тела, сгладить впечатление от головы, провалившейся в плечи. Он пил, и в его быстрых, мелькающих жестах сквозила страсть к коньяку и удовлетворение от того, что он умеет пить не пьянея, не валясь с ног. Пытливыми глазками он изучал и меня самого, и мою одежду и быстро мигал, словно прикидывал их стоимость или раздумывал, не стоит ли что-нибудь у меня позаимствовать. Когда он говорил, мышцы его лица лихорадочно сжимались и разжимались, напоминая крысиную мордочку.

«Он хочет меня напоить, — подумал я. — Хочет окутать меня словами, чтобы я не заметил чего-то важного». Я перевел взгляд на улицу: металлическая рольставня в косом свете только что зажженных фонарей — и больше ничего.

— Все выглядываете, — сказал он. — Не верите мне. Все жаждут купить женщин и видят их призраки. Но сегодня она не придет. Может, больше никогда не придет. Все видят ее обнаженной, потом гаснет свет, а когда загорается снова — никого уже нет. Чистое волшебство. Толком-то ее никто и не видит. Вы что, думаете, я тут каждому встречному-поперечному даю телефон, который предлагал вам вчера? А сегодня, может, уже и не предложу.

Почти не слышный из-за телевизора, до моего слуха все же донесся скрип тормозов автомобиля. Сквозь картинки на стекле я разглядел девушку: в темных очках, она поднялась с заднего сиденья машины и направилась к двери, соседней с входом в клуб. Ее, будто слепую, вела какая-то женщина.

— Вы наверняка полагаете, что видели ее, — заговорил человек с кривой спиной, теперь уже намного серьезнее, будто против воли продолжая неудачную шутку. — Но вы ошибаетесь. Закройте и откройте глаза — ее уже нет. Это не для вас.

С неожиданной ловкостью макаки он спрыгнул с табурета, оставив возле пустой рюмки несколько потрепанных банкнот. И пошел к выходу, но тут я преградил ему путь. Чтобы взглянуть мне в глаза, он с большим трудом потянул вверх голову, лишенную шеи.

— Ее ждет комиссар Угарте? — спросил я.

Позади меня из-за столика поднялся мужчина, зашаркали ноги.

— Допивайте свой коньяк, — проговорил кривобокий, отталкивая меня. — Допивайте и уходите. Вас тоже ждут. В Англии. Неужто сегодня вечером нет подходящего рейса?

Он захромал к выходу — удерживать его я не стал. А когда собрался сдвинуться с места, меня остановила чья-то твердая рука и нечто острое кольнуло между ребрами, но очень аккуратно, не проткнув кожу. Гвалт футбольного матча усиливался гомоном большой толпы.

— Капитан Дарман, — сказал человек с кривой спиной, улыбаясь мне с порога, — вы меня не узнали? А я ведь работал здесь, по соседству, в «Универсаль синема». Билеты в кассе продавал.

Трое или четверо из сидевших за столиками поднялись, пьяно покачиваясь, и вперили в меня тяжелые взгляды, не обращая никакого внимания на гвалт футбольного матча: неспешные, будто во сне, с небритыми лицами, в потрепанных темных пиджаках, на одно лицо, как если бы все они принадлежали к секте полуживых мертвецов, печальных, полных разочарования покойников, вышедших в мир без особой охоты. Бармен собирал пустую посуду в цинковую мойку и усердно пялился в телевизор, хотя и не выказывал явных признаков увлеченности футболом: телевизор он смотрел, будто участвуя в спектакле, где ему была отведена какая-то роль, на тот момент мне неизвестная: то ли заложника, то ли жертвы в особого рода ритуале жертвоприношения, совершаемом ими всеми, в том числе и тем, кто резко выкрутил мне руку назад, предварительно приставив меж ребер заточку из отвертки. Человек с кривой спиной постучал в металлическую рольставню ночного клуба «Табу». Ожидая, пока ему откроют, он оглянулся, посмотрел на меня, и в этом взгляде читалось глубокое удовлетворение от охватившего меня оцепенения и несказанного изумления перед фактом, что в какой-то грязной забегаловке меня повязали мужланы, от которых сильно шибает в нос заношенным бельем и кислым вином, и что эти молодцы удерживают меня, лишая возможности последовать за ним. В рольставне открылась узкая дверца, и раньше, чем хромой нырнул в темноту, я успел увидеть поднятую руку — он навек прощался со мной. Я попробовал дернуться, и заточка с хорошо просчитанной жестокостью вошла в мою плоть. Остальные откровенно пялились на меня, словно на пленника из очень далекой страны: им было страшно любопытно послушать, как тот говорит, так и тянуло потрогать его одежду. Я повернул голову — взглянуть на того, кто меня держит, и с отвращением вдохнул зловонное дыхание, насыщенное запахом дешевого табака и винным перегаром, после чего молча сосчитал до десяти, чтобы противник успел почувствовать, как тело мое расслабилось. На самом деле я ощущал возбуждение перед предстоящим рывком, как и в те времена, когда был молод. Резко выбросив свободную руку назад, я вцепился ему в глаза. Более двух десятков лет прошло с того достопамятного дня, когда я в последний раз воспользовался этим приемом, — помнится, дело было в Германии, на вокзале, в зале ожидания, — но и теперь попал точно в глазницы и, отдернув руку, увидел кровь на своих пальцах, а мужчина с отверткой, взвизгнув, отпустил меня и повалился на пол, когда я, на сдачу, лягнул его в пах. Подхватив выпавшую заточку и повернувшись лицом к остальным, я резким движением выставил ее перед собой, как шпагу. Бармен у стойки прибавил телевизору громкости — очень вовремя зазвучала музыка рекламного ролика. Они смотрели на меня, окаменев от ужаса, будто увидели привидение, и даже не пытались оказать помощь раненому, который катался по полу, закрыв руками глаза. Эти люди только переминались с ноги на ногу, выстроившись полукругом, с угрюмым и трусливым видом наказанных животных. Один из них все еще топтался перед дверью.

Я резким движением направил заточку в его лицо, и он отпрыгнул в сторону. Когда я вышел из бара, за мной никто не последовал. Сгрудившись за оконным стеклом с изображением бутербродов и блюд комплексного обеда, они угрюмо провожали меня взглядами, сдвинув головы, подсвеченные голубым сиянием телевизионного экрана.

Я вошел в дверь по соседству с закрытым входом в ночной клуб «Табу». Автомобиля, на котором привезли девушку, на улице уже не было. Притворив за собой дверь, я зажег свет. В глубине вестибюля, через окно, можно было разглядеть внутренний дворик, заставленный ящиками с винными бутылками. Мною двигала ярость — кристально чистая и мощная, — а также расчетливое стремление преследовать и инстинктивное желание убивать, чтобы не умереть самому. В прежние времена убивать мне уже случалось — лицом к лицу, ножом, зажатым в правой руке, или пером, подписывая смертный приговор. И теперь спящий инстинкт возрождался во мне наравне со злобой и гневом юности. Во дворе обнаружилась небольшая зарешеченная дверь. Замок на ней я вскрыл заточкой. И сразу узнал коридор с красными лампочками, ведущий к грим-уборным, и увидел гримерку Ребеки Осорио. За дверью гримерки, сидя спиной к зеркалу, толстая крашеная блондинка подшивала платье. А человек с кривой спиной что-то ей втолковывал, по-женски гримасничая. Мой приход положил конец их беседе. Странно, но раньше я не замечал, что на скулах у него лежат румяна.

— Капитан Дарман, — сказал он, не выказывая ни малейшего удивления, будто ждал меня и сожалеет о моей дерзости. — Я же говорил — вам лучше не приходить. Просил вас.

— Мне нужно видеть ее. — Я подошел к ним ближе, с заточкой в руке, и толстая женщина подалась назад, выронив шитье, упавшее к ее ногам. — Вы меня к ней проведете.