— Не стоит так слепо доверять собственному воображению, капитан, — человечек улыбнулся, и морщины прочертили трещинки в слое косметики на его лице. — Вы полагаете, что видели, как она вошла, однако ничего этого не было. Вожделение и нетерпение неизбежно ведут к галлюцинациям. Эта девушка — мираж, обман зрения.

Толстая женщина нервно сплетала и расплетала унизанные кольцами пальцы на объемистом животе. Лицо ее, гладкое и блестящее, походило на фарфор, брови на нем разлетались двумя четко прорисованными линиями. Сидя друг напротив друга в этой гримерке, касаясь коленками, подобно кумушкам, что чешут языки за рукоделием, они имели вид стражей неприступного и в то же время самого обычного закрытого учреждения — облик владельцев дома терпимости.

— Сдаюсь, — сказал человек с кривой спиной и поднял руки вверх, словно под дулом пистолета. — Коль скоро вы мне не верите, я сам проведу вас по всем помещениям клуба. Однако мечты — это всегда обман, капитан. Чистой воды надувательство, как те киноленты, что мы когда-то крутили в «Универсаль синема».

Я вышел за ним в коридор. Толстая женщина сверлила нас глазками, вставленными в тело осьминога. Человек с кривой спиной хромал впереди, распахивал одну за другой двери гримерных, зажигал свет в пустых комнатах, приглашая меня заглянуть в них демонстративным жестом фокусника, предъявляющего публике пустую коробку или ничем не примечательный платочек. «Никого, — объявлял он, — в чем вы лично сможете убедиться: открывайте шкафы, ежели есть такое желание, заглядывайте за портьеры — там никого нет, капитан» — и ковылял дальше, поворачивая ко мне голову без шеи, потный, ироничный, услужливый, время от времени скашивающий взгляд на заточку. Когда мы дошли до зала, он нажал на реле, после чего разом призывно вспыхнули синие ночники на столах и освещение пустой сцены. Быстро и ловко, помогая себе руками, словно карабкался в гору, он взобрался на подмостки и воззрился на меня с высоты, простучав каблуками дробь с видом триумфатора, бросая мне вызов явной насмешкой на лице: он и я — в полумраке, который спустя всего несколько часов наполнится взглядами и телами, — как два актера в пока что пустом, закрытом для публики, театре, где так странно звучат размноженные эхом голоса. «Распрощайтесь с мечтами, капитан», — повторил он, потирая руки, и отвел черный занавес задника, демонстрируя мне голую кирпичную стену и деревянные мостки, по которым она уходила, исчезая после того, как гасли огни прожекторов. «Не стойте там внизу, капитан, поднимайтесь ко мне, пусть в ночном клубе „Табу“ для вас не останется ни одного секрета!»

Без тени смущения, с наглой невозмутимостью шулера он бросал мне вызов, приглашая раскрыть все его трюки. И я поднялся-таки на сцену и тоже отодвинул задник, и даже потрогал пальцами кирпичную кладку стены, а когда взошел на мостки, он зажег фонарик, чтобы я имел возможность поверить собственным глазам: они ведут прямехонько к дверям гримерных, — как честнейший домовладелец, которому нечего скрывать от полиции. Все было так же, как в прошлый раз, когда я бегал по коридорам и залам «Универсаль синема» и искал Вальтера в полнейшей уверенности, что убежать тот не мог, но так его и не нашел. Вместо охотничьего ножа в моих руках была заточка, и я бродил между столиками клуба «Табу» за человеком без шеи, который улыбался мне, как жертве наведенной порчи, гипноза, высматривая в моих движениях признаки нарастающей усталости от разыгрываемого им спектакля, от его насмешек. В тот раз Вальдивия караулил главный вход, а его добровольный помощник, завербованный им из билетеров, стоял у запасного выхода. Ни тот ни другой Вальтера не видели, иных дверей в здании не было, но Вальтер все же сбежал, и вышел я на него уже сильно позже, по чистой случайности.

— Загадочное исчезновение, капитан! — воскликнул человек с кривой спиной. На миг мне показалось, что он имеет в виду Вальтера: без всякого сомнения, ему была известна та история, он помнил Вальтера и теперь, потешаясь над моими бесплодными поисками, проводил параллели с событиями аналогичными, однако случившимися бог знает сколько лет назад. Наконец он развел в стороны свои длинные обезьяньи руки, объяв пространство пустого зала, а потом его руки бессильно упали, словно у дирижера, когда оркестр отыграл.

— Послужить вам провожатым — честь для меня, — теперь он говорил негромко, сильно понизив голос. Потом взглянул на часы и стал потирать руки. Больше он не ораторствовал. — Очень жаль, но вынужден сообщить, что приближается час открытия. Однако вы можете не спешить, прошу вас, не покидайте нас сию же секунду. Для вас — стаканчик за счет заведения. Пробовали наш полинезийский коктейль? Пройдите к стойке, сию же секунду для вас приготовлю. Или, возможно, предпочтете уйти прямо сейчас? Насколько мне известно, сегодня есть ночной рейс в Лондон. Вы летите им, капитан?

На этот раз на подмостках стоял я, а он смотрел на меня снизу вверх, из зала, опершись о колонну и растянув в улыбке рваную линию рта. Аэропорт предстал перед моим мысленным взором как нечто чрезвычайно далекое: высокие, светящиеся в ночи окна, красные мигающие огоньки контрольной вышки. Нет, я его не выдумал, просто мне вспомнился аэропорт Флоренции, как я прилетел туда на винтовом самолете, и никто меня не встречал, отчего у меня появилась прекрасная, но упущенная возможность передумать и улететь обратно. Однако тогда я был еще так же далек от прошлого, как и от какой-нибудь далекой страны, которая тебе известна разве что по малюсеньким картам в энциклопедии. И это «тогда» было вчера, самое большее — всего несколько дней назад, вечером в воскресенье, а не в те далекие времена, что всплывают у меня в памяти. Устроившись за стойкой, человек с кривой спиной наливал в шейкер ликеры, смешивал их длинной и блестящей, как будто серебряной, ложкой и выглядел победителем, успев позабыть обо мне, и его широкие, словно расплющенные, руки копошились в синих тенях.

— А я ведь вас запомнил, капитан, — произнес он, не повышая голос и делая вид, что занят исключительно приготовлением напитков. — Хорошо помню: сижу я в кассе и вдруг вижу на площади вас — с книжкой в руке, из тех, что она сочиняла. А еще хорошо помню, что все они вас боялись, считали дни до вашего приезда. Я-то прекрасно слышал, как они тихонько друг с другом переговаривались, на меня-то даже и не смотрели, не замечали, — да и как им меня замечать, ежели я безвылазно сидел там в кассе и день-деньской ждал, когда хоть кто-нибудь явится и купит билет. Но появились вы, и я тут же понял, с чего они так тряслись. Вы подошли, спросили билет на определенное место, о чем сейчас, небось, и не вспомните. Вы не доверяли мне, и никому другому не доверяли, да и явились откуда-то из другого мира. Они поначалу думали, что обведут вас вокруг пальца, но только не я — я-то сразу все понял, капитан, мне хватило лишь раз увидеть, как вы идете к кассе, как прячете книжку в карман, чтобы раз и навсегда понять, что вы тут не в игрушки играть приехали, — руки в карманах, шляпа надвинута на глаза. А как же они боялись вас, капитан! В лице изменились, когда вы здесь появились!

Я спустился со сцены, сунув заточку в карман, как бесполезный инструмент, силясь представить себе незнакомца, о котором говорил, смешивая коктейли, этот человек, и в тот момент, когда синий луч прожектора наконец-то перестал слепить мне глаза, я увидел ложу, откуда вечно одинокий комиссар Угарте взирал каждую ночь на сцену, увидел плотно задернутые шторы и без какой-либо подсказки и без малейших колебаний внезапно понял, куда она делась и как ее найти.

Вспышка пронзительного озарения, которой человек с кривой спиной предугадать не мог. Прямо под ложей, у стены, стояла небольшая стремянка. Стало быть, он затребовал ее к себе в ложу, в эту раковину тьмы, и она повиновалась, пребывая в магической власти красного кончика сигареты, — покорная, словно ослепшая, такая же изначально смирившаяся, как и в тот момент, когда я одной звонкой пощечиной отбросил ее на постель в гостиничном номере, такая же уязвимая, как и Андраде, — еще одна жертва, еще одна фигура, вымаранная из мира живых в ночном клубе «Табу». Явившись ко мне в отель, она уже знала, что должна будет подчиниться, прийти к комиссару Угарте, и именно по этой причине она, по-видимому, и оделась так, словно готовилась к кульминации жертвоприношения, намеревалась выполнить свое предназначение, поднявшись на три-четыре ступеньки деревянной лестницы, которые приведут ее в зашторенную ложу; беглянку и уже вечную арестантку, согласную пройти по подвалам и пустующим помещениям на другой конец квартала, до «Универсаль синема», — тайного центра мира и средоточия прошлого, ядра лабиринта, где человек, не смыкающий глаз и не выпускающий изо рта сигарету, плетет паутину предначертанного свыше. Я по-прежнему стоял, глядя на задернутые красные шторы, и мне вдруг показалось, что они колышутся, манят меня, и тогда человек с кривой спиной отбросил всякое притворство, позабыл о бокалах и шейкере и двинулся ко мне, уверяя, что мне вовсе незачем туда подниматься и что в пустой ложе ничего и никого нет. Подбежав ко мне вплотную, упершись в меня выпуклой грудью, он заверещал, что если я туда войду, то никогда не вернусь назад, что через несколько шагов потеряюсь во тьме. Полумертвый от страха, он теперь без конца повторял это слово, словно взывая к некому мстительному божеству. «Тьма, твердил он. — Не ходите туда, капитан». Он почти умолял, до смерти испугавшись, налетая на меня, хватая за руки, взывая с яростной энергией висельника. «Если вы войдете, то уже не сможете отыграть назад, прошения уже не будет», — он пыхтел и задыхался в непрекращающихся безуспешных стараниях свалить меня на пол, словно бился о статую или о стену. И я таки споткнулся и упал на стул, смахнув со стола светильник, а когда поднялся, то человек, сгорбившись, всем своим телом заслонял ложу: повисшие руки раскачивались по бокам, он не сводил с меня взгляда, подобно старой сторожевой собаке, охрипшей от лая псине, пытающейся отогнать вторгшегося в хозяйский дом чужака.