Я отодвинулся от стола и слушал шипение пузырьков в стакане с минералкой, чмоканье губ, отхлебывающих воду, стук указательного пальца по центру фотографии, словно утверждающего очевидность, неопровержимость вины.

Снизу, через окно, доносился беспорядочный поток итальянских слов. Из помещения, где мы находились, танцевальный зал представал площадью, расположенной далеко внизу, освещенной гирляндами электрических лампочек под разноцветными бумажными абажурчиками. В центре неподвижного круга танцевала женщина — одна, босая. Вздувшаяся колоколом юбка, обнаженные плечи, высокая прическа, растрепавшаяся от стремительного танца и усталости. Берналь тоже поглядывал на нее, взирал с любопытством, неким исследовательским интересом, словно наблюдая за свершением некоего экзотического обряда, заслуживающего, впрочем, только презрения.

— Есть еще кое-что, — произнес он. — Что почти всегда присутствует в такого рода случаях, но на данный момент информации у нас недостаточно. Женщина, конечно. Певичка или что-то в этом роде. Мы о ней не знаем ничего, даже имени, поскольку Андраде приложил неимоверные усилия, чтобы скрыть от нас эту свою слабость.

— Я пару раз видел их вдвоем, — заговорил курильщик. — Поначалу за дочку его принял. Вот только ходили они в такие места, куда бы папаша свою дочурку не повел.

— В очень дорогие места, Дарман, — прибавил Берналь. — Бары при гостиницах, люксовые рестораны. Покупал ей всякие шмотки — ну, сам понимаешь. В последнее время он одевался очень неплохо: всегда при галстуке, в шляпе, в начищенных ботинках. Жене его мы пока не сообщали. Хотелось бы, чтобы ты и на этот счет кое-чего разузнал там, в Мадриде.

Я улыбался про себя, глядя на женщину, одиноко танцующую в центре зала, на ее юбку колоколом, плоскую и скошенную при взгляде сверху, переливающуюся в свете множества лампочек, как водяная лилия. Однако Берналь ничуть не был тронут ни этой женщиной с ее обнаженными плечами, ни счастьем, написанным на ее мокром от пота лице. Он смотрел на нее, но, казалось, думал вовсе не о ней, а о ком-то другом — об Андраде, о его точном соответствии всем каноническим нормам предательства и бесчестия, человеческой слабости, желаниях. Сидя взаперти здесь со стопкой бумаг на столе, Берналь без чьей-либо помощи, если не считать бессонной настольной лампы и бутылки с минеральной водой, выяснил все — в полном одиночестве, как математик, решающий задачку, до тех пор никем даже не сформулированную, и это давало ему право на гордость, и наслаждение этим чувством оказалось более длительным и глубоким, чем переживание такой досадной мелочи, как предательство. После стольких лет руководства подпольной работой, плетения заговоров и отправки связных в страну, где он не живет очень давно, с самой юности, реальность для него, возможно, осталась далеко не на первом месте, став второстепенной. Подобно шахматисту, он глубоко ушел в себя: покатые плечи, немигающий взгляд с искрами озарений и тенями подозрения. Он передвинул ко мне по поверхности стола фото Андраде, словно делал решающий ход на шахматной доске, выдвигал доказательство, отвергнуть которое мне нипочем не удастся: никто не меняется и не выбирает, и уже на фото явлены миру черты предателя. Андраде улыбался на этом снимке — плешивый и застенчивый, с неведомо как сочетавшимися хрупкостью и храбростью на лице, — обнимая за плечи пышнотелую женщину, ни разу не усомнившуюся в верности мужа, а взгляд его направлен на девочку с локонами, лет девяти-десяти, в чертах которой проступают его собственные: в форме губ, сложенных в слабой улыбке, в какой-то изначальной беззащитности. Фотокарточку эту я храню до сих пор. Смотрю на лицо Андраде, на лицо непредателя и негероя, и знаю, что с годами оно все больше станет походить на лицо пророка, на котором написана не только его собственная судьба, как полагал Берналь, но и судьба каждого из нас — его палачей, жертв и преследователей, далеких от него кредиторов и судей его поступков. Той ночью, когда я впервые увидел это фото, когда Берналь подтолкнул его ко мне короткими пальцами ювелира, мной немедленно овладело желание узнать, что скрывается за этим взглядом, выяснить причины не предательства, до которого мне не было никакого дела, хоть я и принимал на себя обязательство покарать за него, а отчаяния, поскольку взгляд Андраде был взглядом человека, навсегда сбившегося с пути, утонувшего в печали и отравленного ею, человека, чуждого всему: женщине, которую он обнимал; дочке, в которой, должно быть, узнавал себя скорее с сожалением, чем с нежностью; плоской морской дали. Но могло быть и так, что перед объективом он думал как раз о своем предательстве, опасаясь, что фотоснимок запечатлеет черты обманщика, или вспоминал о той юной женщине, что ждет его в Мадриде, и воспринимал риск своего возвращения как приемлемую плату за нетерпение, острую потребность увидеть ее.

Мне тоже предстояло вернуться. В Мадриде, среди мельтешения множества лиц, интересовать меня будет только одно. Я взял фотокарточку, деньги, билеты на самолет, фальшивый паспорт Андраде. Сказал, что везти меня в отель нет необходимости. Рассыпаясь в любезностях, Берналь на это не согласился, и возле меня опять возник Луке, словно каким-то неведомым образом вновь обрел тело, до этой минуты растворенное в тени. Луке повел меня обратно — через библиотеки и бильярдную комнату, до лестницы, спускавшейся в вестибюль. Там теперь выстроились мусорные баки. Было уже поздно, почти два часа ночи, и ширма, отделявшая танцевальный зал, была сдвинута. Усталые, с развязанными бабочками смокингов, музыканты убирали свои инструменты в футляры с металлическими уголками. Я поднял глаза вверх и почти под самым потолком разглядел полукруглое окно, в которое сам смотрел несколько минут назад. Берналь до сих пор глядел в это окно, как и тот, что был выше его ростом и без конца курил. Присев на краешек танцпола, какая-то женщина пыталась обуться, всунуть ноги в белые туфли на высоком каблуке: она низко склонилась, так что волосы упали на лицо, и массирующими движениями разминала ступни с покрасневшими пятками. Я узнал ее по обнаженным плечам, а когда она подняла голову и взглянула на меня — музыканты уже ушли, и зал опустел, — меня изумила сила внезапно вспыхнувшего во мне желания, его острая боль. Как часто бывает, когда мне случается быть за границей в новом для себя месте, лицо ее показалось мне знакомым, принадлежащим кому-то, припомнить кого я никак не мог. У нее были иссиня-черные волосы, очень белая кожа, ярко розовеющая на щиколотках и пятках, зеленые внимательные глаза, лицо из тех итальянских ликов, что выглядят специально созданными для чеканки профиля на монетах. Наконец, с выражением боли и облегчения, ей удалось всунуть ступню в белую туфельку, и она на итальянском задала мне вопрос, которого я не понял. Она глядела на меня, положив другую, босую ножку на голую коленку, сжимая розовую пятку и пальцы, ногти на которых были выкрашены в такой же карминный цвет, как и губы. И я тогда с грустью и удивлением, почти с изумлением, осознал, что прошло уже слишком много лет с того дня, когда меня в последний раз пронзала чистая сила желания, слепая потребность потеряться и умереть или прожить мгновение вечности в чьих-то объятиях. Я был никем, преждевременным мертвецом, еще не знающим, что он мертв, тенью, что проносится над городами и занимает в гостиницах пустые комнаты, а когда не может уснуть, то читает от первого до последнего слова инструкции на случай пожара. Я был точно таким же, как мужчина с фотографии, который ждал меня в заброшенном магазине тканей в Мадриде. И это было единственной причиной, почему я поехал к нему.

На этот раз, в мадридском аэропорту, встречать меня никто не будет — никакого неизвестного мне подставного друга со свежей газетой под мышкой, никакой книжной или антикварной лавки, в дверь которой в кем-то назначенный час я обязан войти. Они продолжали упорствовать в том, что газета — лучший пароль, хотя трудно придумать более ненадежный способ для взаимного узнавания: как-то раз, в Барселоне, я стоял на перроне Французского вокзала и ждал человека, который должен был выйти из вагона с экземпляром «Пари-матч», зажатым под левой рукой, однако в поле моего зрения попали сразу два пассажира с хорошо заметными журналами под мышкой, и связного мне удалось опознать только потому, что лицо его было для меня не совсем незнакомым, поскольку я не раз встречал его в парижском баре, куда все они частенько захаживали. Не полезнее журнала под мышкой оказалось и его подпольное имя, коль скоро я знал настоящее. А в другой раз, а именно в прошлое мое посещение Мадрида, должен был прийти некто с газетой «АБС», и я ждал уже битых полчаса, но никто не появлялся. Дело было утром, в девять, в пригородном кафе, и когда я уже собрался уходить, в кафешку вошел молодой человек, полумертвый от страха из-за отсутствия газеты в руках. Спросил что-то на стойке, с опаской обвел взглядом заведение. На нем был сильно поношенный плащ с грязным пятном на локте, и я сразу же понял, что это он, но не имел права себя раскрывать, так что продолжил пялиться в окно, попивая кофе, и украдкой поглядывал на вошедшего, отметив и его неуверенность, и страх. Он пробрался между столиками, стараясь держаться естественно, ни в коем случае не выдать, что пришел на встречу, и выбрал место рядом со мной, сев ко мне спиной. Тут-то я и увидел, что на локте у него вовсе не грязное пятно — там нарисованы буквы, которые он старательно мне показывает, оттопыривая локоть, будто рука у него в гипсе. На рукаве плаща шариковой ручкой он вывел три буквы — А, Б и С. Я подошел к нему, попросил прикурить, и спустя какое-то время он объяснил ситуацию, которой и представить себе не могли обитатели парижского кабинета, организуя эту встречу: день-то — понедельник, а по понедельникам ежедневные мадридские газеты не выходят, у них выходной…