Однако никто ко мне так и не подошел, кафешка опустела, и официант гасил светильники один за другим, готовя заведение к закрытию. Последние пассажиры уже разошлись, и такси у выхода из зала прибытия не осталось. Я подождал еще немного, разглядывая через окно ночь, прислушиваясь к обрывкам итальянской речи за спиной. Однажды, много лет назад, в одном кинотеатре, где я был единственным зрителем, я слышал похожие голоса, практически полностью перекрываемые голосами с экрана. Чьи-то мягкие, словно подбитые войлоком, шаги приблизились тогда по центральному проходу зала, и луч карманного фонарика ударил мне в лицо. Глубокий старик, капельдинер в красном камзоле с галунами, положил руку мне на плечо и шепотом, то и дело прерываемым одышкой, принялся упрашивать меня покинуть зал: окажи я такую любезность, мне полностью вернут стоимость входного билета и даже дадут билет на завтра, бесплатно, потому что сеанс последний, а я — единственный зритель во всем кинотеатре, так что, разумеется, могу себе представить, во что это встанет заведению, продолжи они крутить кино исключительно для меня… Но это было еще в те далекие времена, когда господствовало мнение, что кино— самое надежное убежище; когда женщины не снимали шляпки, усаживаясь в кресла, и табачный дым клубился в конических лучах проектора. Мне вспомнился киножурнал, в котором русские и американские солдаты одновременно, с двух берегов, форсировали Эльбу и обнимались прямо в воде. Зрители в темноте жевали и аплодировали.

Показалось, что ночь и шаги за спиной — часть воспоминаний. Словно погружаешься в сон, не переставая слышать какие-то голоса вокруг себя. Служащий аэропорта сообщил, что в такое время ни одно такси сюда уже не вернется, и на краткий миг лицо его заместилось лицом того седовласого капельдинера с прерывистым дыханием. Я попросил его показать, откуда я смогу позвонить. В ответ он сказал, что в такое время, да еще и зимой, в офисе таксопарка вряд ли кто-то дежурит. Широкозадые уборщицы в синих халатах о чем-то тараторили между собой, с упреком посматривая в мою сторону, будто осуждали неуместность моего присутствия как такового и моего ходульного итальянского, на котором я попросил номер телефона. В конце концов служащему, который старался говорить громко и разборчиво, удалось мне втолковать, что я сам виноват в том, что упустил такси, поскольку проторчал в кафе до тех пор, пока другие пассажиры не разобрали все машины. Придут и другие таксомоторы, спору нет, но только часа через три-четыре, перед последним рейсом в Милан.

С едва скрываемым разочарованием глядел я в плохо выбритое лицо человека, объяснявшего мне эти подробности, а потом перевел взгляд в безлюдное пространство вестибюля, на часы, стрелки которых с безразличной жестокостью показывали десять минут девятого. Кафетерий оказался закрыт: под стойкой горел единственный источник света, как те дежурные лампочки, не гаснущие и по ночам. И я вышел на улицу, шагнул во тьму, где в шелесте деревьев ухо улавливало шум проезжающих машин. Мне нравилось смотреть на собственную тень впереди, слышать хруст шагов по влажному гравию. Склонность приходить в отчаяние я утратил много лет назад. Не существовало практически ни единой напасти — не высшего разряда, но из тех, что обычно выбивают людей из седла, — которой удалось бы взять надо мной верх более чем на пятнадцать-двадцать минут. Именно этому своему свойству, по-видимому, я и был обязан славой человека хладнокровного и эффективного, что кое-кто считал непосредственным результатом процветания моего бизнеса и спокойной жизни на южной оконечности Англии. Но у меня самого, особенно в поездках, скорее возникало ощущение, что я просто не попадал в такие обстоятельства, которые не были бы сразу и приветливыми, и странными: несколько часов задержки в богом забытом аэропорту, где абсолютно нечем было заняться, таинственным образом обернулись достопамятным происшествием.

Незаметно для себя самого я так далеко отошел от терминала, что оказался в нескольких шагах от шоссе. Фонари над деревьями просвечивали сквозь пелену косого дождя, выхватывая мелькавшие лица водителей, едущих в невидимый для меня город. Мои ботинки монотонно поскрипывали по мокрой траве и гравию, как деревянный корпус судна. Чтобы отвести душу, я позволил себе выплеск раздражения и ярости, швырнув в кусты испанский журнал, которому не суждено было сыграть роль условного знака. Только тогда я заметил, что чемоданчик — на самом деле он скорее походил на портфель-дипломат с металлическими уголками и кодовым замком — легче, чем обычно, но у меня не было ни малейшего желания ломать голову ни над его содержимым, ни над тем, с какой стати мне пришлось проехать пол-Европы, чтобы доставить его сюда. В юности такого рода загадки гарантировали мне, как правило, долгие бессонные ночи и краткие минуты холодного пота в коридорах таможни. Я прикинул на руке вес чемоданчика и подавил желание вышвырнуть и его, позволив себе не знать, куда именно, после чего вернуться в Милан полуночным рейсом, никогда больше не отвечать на неурочные телефонные звонки и возвращать полученные из Парижа открытки отправителю. Я ничем не был им обязан и не намеревался предъявлять им каких бы то ни было претензий, даже по поводу своего времени, потраченного на их конспиративные фантасмагории и сведение счетов. Возле шоссе ветер стал холоднее, под сеющим мелким дождиком у меня закоченели уже и руки, и лицо. Когда я вернулся к аэровокзалу, меня поразило, что в здании терминала нет ни единого огонька и светится только контрольная вышка. Может, меня обманули, не имея на то злого умысла, и никакой самолет не полетит в Милан? В этот момент мимо меня скользнул автомобиль с выключенными фарами, вынырнув из тьмы удлинившейся тенью дерева. Этой машины я здесь не видел, поэтому не мог взять в толк, откуда она появилась. «Сеньор, — услышал я обращенные ко мне слова, — такси заказывали?» Я ответил утвердительно, сел в машину, потирая руки, и раньше, чем успел придумать, куда бы мне отправиться, вдруг понял, что звучный язык водителя — не что иное, как суровый испанский моей юности.

Воротник плаща промок, горло побаливало, провозвестником жара бился внутренний голос, убеждая меня не садиться в эту машину, не позволить себя увезти; он настойчиво шептал, что еще не поздно велеть водителю отвезти меня обратно в аэропорт, не поздно вернуться под неверную защиту самолета, лопасти пропеллеров которого поблескивали, подрагивая, словно готовились к секретному вылету в военную пору. Однако я все так же сидел на заднем сиденье, ни слова не говоря, и глядел сквозь стекло на темные улицы, на углы безлюдных кварталов и янтарные огни светофоров, мигающих ни для кого. Город не отличался от любого другого города Англии или Франции, от тех городов, которые с наступлением ночи отдают свои улицы в полное распоряжение автомобилистам, и те, приехав откуда-то издалека, пулей проносятся по ним, их даже не замечая. С потаенной злостью я принялся размышлять о скрытой за деревянными ставнями жизни, о желтых и охристых фасадах. Как-то раз мне уже довелось видеть такие улицы ночью: давным-давно, в ненастную ночь поражения, мужчины, похожие на бездомных бродяг, в беретах и балаклавах, закутанные в одеяла, проходили мимо жандармов, а те осыпали их французскими ругательствами, обыскивали, изымая оружие, а заодно и портсигары. А они, то есть мы, месили ногами грязный снег в колеях проехавших грузовиков, и все окна и двери домов единой волной закрывались перед нами, будто само наше приближение и взгляд, брошенный на улицу, на нас, могли инфицировать обитателей домов бациллой поражения. Разумеется, они не спали, они бодрствовали, они настороженно бдели за плотно закрытыми ставнями, прислушиваясь к глухим шагам военных сапог, к стуку конских копыт.

И я подумал, что если и есть во мне еще что-то оставшееся от того времени, то это святая злость преследуемых храбрецов. И вот мне как будто опять двадцать лет и на моих плечах — драная военная форма с офицерскими нашивками. Но теперь моя верность — верность уже не живым, а мертвым. Я принял решение: больше никогда и никуда не ездить с подобными целями. Не оборачиваясь, придерживая баранку одной рукой, человек за рулем предложил мне сигарету. Я отказался, силясь рассмотреть сумрачное лицо в зеркале заднего вида. Мужчина лет сорока, угрюмый и молчаливый, движения резкие и торопливые. Ни на один мой вопрос он не ответил: ничего, дескать, не знаю, мне только поручили съездить за вами в аэропорт и довезти до отеля. Совпадало это с его желанием или нет, но выглядел он таксистом. Может, он и был им  в одной из прошлых своих скитальческих жизней, что остались за плечами почти любого из них. В каждом из них уживались по меньшей мере двое: потенциальный герой и потенциальный дезертир или предатель. Потому-то они такие доки в выстраивании тайных умыслов, словно отставные актеры, которые теперь совершенно бескорыстно разыгрывают трагедию лжи. Машина подъехала к отелю, остановилась возле дверей. Из радиолы слышался высокий женский голос в сопровождении трубы и мараки. Для меня он прозвучал, словно открытка с видом жарких тропиков посреди зимы, смутно-тоскливым напоминанием о тех местах, где я никогда не бывал. Над входом в гостиницу зеленоватая вывеска, добрая половина лампочек в которой перегорела: «Отель „Париж“». Пока я выходил из машины, водитель оставался на месте: неподвижный взгляд уперт в лобовое стекло, руки лежат на руле — большом, мягко отливающем черным деревом. Взглянув на этого человека напоследок, я с убежденностью пророка решил, что никогда больше не увижу этого лица. Прежде чем войти внутрь, я дождался, чтобы машина отъехала и скрылась из глаз. Резкими весомыми очертаниями корпуса она напоминала одинокие авто, неторопливо фланирующие по проспектам Праги или Варшавы.