Дальше закончилась стена и начался заваленный всяким хламом, заросший бурьяном пустырь, над которым время от времени на высоких металлических вышках вспыхивали огни прожекторов. Я петлял между кучами шлака и промышленными ангарами, ориентируясь только на рельсы и электрокабели, спотыкался во тьме, и ноги мои разъезжались на усыпанных гравием склонах, долго содрогавшихся толчками землетрясения при появлении поезда, внезапного и внушающего ужас, как и хлесткий удар его ярких огней.

Магазин я узнал по рекламе швейных машинок в окнах нижнего этажа. За секунды, пока мимо проходил пассажирский поезд с ярко освещенными вагонами, мне удалось рассмотреть фасад. Дамочка начала века протягивала руки к швейной машинке Зингера, улыбаясь томной и архаичной улыбкой укротительницы пантер. Окна и главный вход крест-накрест заколочены досками. Пришлось обойти здание: с другой стороны, под прикрытием свалки раскуроченных стиральных машинок, обнаружилась еще одна дверь, весьма неказистая. Ее я нашел почти на ощупь и начал стучать костяшками пальцев. Два удара подряд, пауза, еще один, наконец еще три размеренных удара. Инструкция Луке. Точное следование ей вызывало во мне неприятное ощущение: как будто пришлось расплатиться фальшивыми деньгами. Постучал еще раз, припомнив во всех подробностях, как на обратном пути в гостиницу Луке отбивал ритм по своей коленке, инструктируя меня по поводу условного стука, словно опасался, что я не способен запомнить заветную последовательность очередного «Сезам, откройся». Но теперь я смотрел на закрытую дверь магазина, вслушиваясь, будто в хорошо знакомый голос, в царившую там глубокую тишину, и точно знал, что стучать в третий раз совершенно бесполезно, потому что за дверью никого нет. Я сразу узнаю пустые дома, бесхитростные взгляды, телефоны, которые никогда не зазвонят.

Я чиркнул спичкой. Здание выглядело так, словно о нем забыли лет сто назад, однако замок в двери был новым. Я вставил в замочную скважину пилочку для ногтей и попробовал повернуть, очень осторожно, стараясь, чтобы звук был не громче шуршания древоточца. Однако если Андраде все же там, то он меня точно услышит, как до этого должен был слышать мой стук. И если так, то он меня ждет, затаив дыхание и сжимая в потной руке рукоятку револьвера, ежели таковой у него имеется, или ножа, или просто что-нибудь твердое и увесистое, и он поднимает это все выше по мере того, как усиливается шебуршение в замке. Только я знал, что внутри его нет. Знал шестым чувством, как слепец знает о пришествии ночи и о том, что на огромной площади он остался один. Дверь держит только один замок с единственным язычком. Чтобы все получилось чисто и аккуратно, я применил маленькую железную полоску, которая всегда была при мне, наподобие амулета. «Сезам, откройся», — мысленно произнес я, представляя, что сейчас на меня глядит Луке, а еще что Андраде и я, по обе стороны двери, одновременно отводим язычок замка. Дверные петли смазаны совсем недавно. До того, как погасла вторая спичка, едва не опалив мне пальцы, я на мгновение представил замершее в мертвой тишине пространство: стена, вдоль которой составлены никому не нужные большие телевизоры, винтовая лестница, на полу — грязь и газеты. Газеты на полу могли оказаться не просто так — возможно, они нужны, чтобы своим шуршанием предупреждать о появлении непрошеных гостей. Как только я закрыл за собой дверь, воцарилась кромешная темнота.

Несколько секунд я стоял неподвижно, словно растворился в ней: зрачки мои не различали ничего, даже тех фосфоресцирующих пятен, что обычно мельтешат под опущенными веками. И не было ни близких ко мне предметов, до которых можно дотянуться, ни других звуков, кроме шума поездов, менее отчетливого, чем шум морского прибоя; ни свидетельств чьего бы то ни было присутствия, даже моего собственного, присутствия принадлежащего мне тела, окаменевшего в чернильной мгле, в прерванном движении, которого я не мог завершить, потому что опасался скрипа ботинок. Водя по сторонам руками, я пытался нащупать стену, однако пальцы проваливались в пустоту. Внезапно меня охватила жутчайшая уверенность, что я — на краю колодца. Пришлось снова зажечь спичку: лицо, мое лицо, выступило из тьмы, отраженное в зеркале, словно отделенная от тела голова казненного. И молнией пронеслось в мозгу воспоминание: как-то раз в самолете, спасаясь от скуки долгого перелета, я прочел в какой-то книге, что, когда отрезанные ножом гильотины головы падают в корзину, они еще живы, сохраняют сознание, шевелят губами и моргают, в их глазах можно видеть последний взгляд — осмысленный и отчаянный. Я повернул обнаруженный на стене выключатель, но ничего не изменилось. Обжигая пальцы спичкой, я добрался до винтовой лестницы, качнувшейся под моим весом. На втором этаже меня встретили пустые полки стеллажей, чугунные колонны и прилавок, на котором стояла карбидная лампа. Стекло было еще теплым.

Несколько минут назад, отводя в замке язычок, я кожей ощутил, что от Андраде меня отделяет минимальное пространство. Коснувшись лампы и ощутив теплый, недавний дым сигарет, я понял, что почти неощутимый промежуток времени разделил мое приближение и его бегство, наше с ним присутствие здесь. Из магазина есть другой выход, о чем меня не предупредили, или, что тоже возможно, мне лишь пригрезилась интуитивно воспринятая близость Андраде: он никак не мог видеть мое приближение, поскольку реклама швейных машинок и приколоченные к рамам доски закрывали окна. Достоверным было только то, что стекло лампы еще не остыло, а в помещении кто-то курил. Он вышел по чистой случайности, от нетерпения, купить еды или подышать свежим воздухом, отважно разгуливая по улицам? Под прилавком я увидел банки с консервами и непочатую пачку английских сигарет. А в углу ванной комнаты, под грязным полотенцем, наручники. Я вытащил их на свет, но так и не увидел признаков того, что их вскрывали. Но ведь если наручники на нем были только для виду, открытые, то какого рожна он притащил их сюда, почему рисковал, перемещаясь по городу со скованными руками, почему не зашвырнул их куда-нибудь, как только ушел от преследования? Случайность и предумышленность похожи друг на друга, как человек и его близнец: приоткрытая дверца полицейского фургона, короткое замыкание, погрузившее во тьму половину Мадрида; полицейские, сбившиеся с ног в суматохе и темноте; наручники, которые кто-то умышленно или случайно забыл замкнуть. И вдруг заключенный кидается бежать — со скованными руками, обезображенный и избитый, окровавленный, ведь пятна, которые я увидел на подушке, были, без сомнения, пятнами крови.

С карбидной лампой в руке я перемещался между следами его пребывания здесь в последние дни, безуспешно пытаясь добиться, чтобы фигура, созданная моим воображением, все то, что я о нем уже знал, стало проявляться, высвечиваться, представ не телом, в которое мне предстоит выстрелить, а живым человеком — с дыханием и зрением, желаниями и страхом. Он пребывал, как и я сам, в зеркалах, призраком кого-то другого, существом гипотетическим и утраченным, и поэтому я так упорно стремился восстановить всю последовательность его действий, своими глазами увидеть то, что видел он: остановившиеся часы, деревянные стеллажи, подрагивавшие от ветра листы кровельного железа, которыми были закрыты окна. Сюда никогда не проникал дневной свет, отсюда не была видна похожая на морской горизонт густая синь ночного неба над проводами и крытыми перронами железнодорожного вокзала, только пламя лампы, только стены из красного кирпича в пятнах сырости и стародавних следах паровозной копоти, только битые часы и дни без конца и начала, взаперти, с осознанием вины и беспомощности, в ожидании, что чей-то приход положит начало следующему этапу его унижения.

Скопившаяся во мне после нескольких последовательных перелетов усталость создавала ощущение, что я оказался внутри сновидения, но мое оно только отчасти. Вот почему, когда я присел на койку и принялся перелистывать наугад взятый роман — один из тех, которые он читал, — меня не сразу повергло в изумление имя автора. Тогда я еще не понял, в какую жесткую последовательность выстраивается логика времени: предательство, Вальтер, Ребека Осорио. В памяти всплыла одна максима, вычитанная когда-то и вряд ли скажу где, одно предостережение: Don't play the game of time[2]. Ho ведь этого не может быть, просто не может такого быть, чтобы до сего дня существовало на свете имя Ребеки Осорио — прекрасное и нереальное имя-анахронизм, сохраненное в этих романах и этом фантастическом месте с единственной целью: попасться мне на глаза. Я перебирал книги, поглаживая потрепанные желтоватые страницы, вдыхая запах пыли, собравшей в себе чуть ли не все ароматы и всю заброшенность магазина, и даже запахи разложения: проеденного жучками дерева, дряхлой бумаги, дыма угольных паровозных топок и отсыревшего кирпича. То, что кто-то принес эти книги сюда и что Андраде читал их, было простой случайностью и стало грозным знамением судьбы, когда на них остановился мой взгляд. На каждой обложке, в различных позах, одетый по моде разных времен, высокий молодой человек, отдаленно напоминающий Лоуренса Оливье, целомудренно и крепко обнимает юную девушку, неизменно похожую на Джоан Фонтейн. Я собрал все книги с пола — одну за другой, разглаживая загнутые уголки, стряхивая пепел с обложек, — разложил на прилавке в свете карбидной лампы и еще раз прочел, освежая в памяти, их названия. Некоторые книги были без обложек и с выпавшими страницами — следствие постоянного их использования, нелегкой жизни, проведенной в магазинах старой книги и на уличных развалах, где можно взять книжку на время.