Вальдивия, как и Вальтер, всегда был полновластным хозяином своих действий. Чтобы выполнить свою работу, мне нужно было только смотреть, но так, чтобы оба они не знали, что я держу их под наблюдением. Однажды вечером я увидел то, что, судя по всему, видеть мне не полагалось; так я узнал, почему Вальдивия увяз не меньше моего в чем-то вроде прокрастинации, в вечном откладывании дел на потом. Заглянув как-то раз в комнату, где стояла машинка, я увидел, как он обнимает Ребеку Осорио. Он был выше ее, так что соединились они как-то неуклюже, словно два зверя. Когда Вальдивия поднял голову, коснувшись ее виска и ловя губами прядь волос, бесцветные глаза его остановились на мне. Я тихонько притворил дверь, сомневаясь, что он вообще заметил, что мы встретились взглядами. Вальтера дома не было. И я отправился искать его по пустым улицам Мадрида.

Шел по городу, не обращая внимания на приближение грозы: воздух был таким же жарким и разреженным, как и в «Универсаль синема», а свет как будто серым. Каждый из нас являлся тенью двух других: мы по всему Мадриду искали и бежали друг от друга, заключенные в капсулу одиночества, столь же абсолютного, какое наступало в ту минуту, когда последний зритель покидал кинозал, когда уходили капельдинеры и никого, кроме нас, не оставалось в здании, в его коридорах и вестибюлях, увешанных афишами кинокартин и черно-белыми фотографиями киноактрис, раскрашенными вручную. Вальтер гасил свет и поднимался в комнаты верхнего этажа, преследуемый собственной тенью, словно оставляя за спиной каюты медленно уходящей под воду субмарины. По мере того как моя уверенность в том, что он и есть предатель, крепла, освобождаясь от сомнений, мне все труднее было с ним разговаривать, смотреть ему в глаза: я боялся, что не смогу утаить того, что думаю, скрыть то, что я о нем знаю, причем не только сведения о его регулярных встречах с комиссаром, чье фото мне показали в Париже, но и все остальное. В том числе то, что меня никак не касалось: и всю эту карусель его тайных свиданий с Ребекой Осорио в барах, когда оба они казались и отчаянно влюбленными, и изменявшими друг другу; и его недоверие к Вальдивии, и манеру следить за ним, заглядывая в зеркала, когда она была рядом. Но вдруг я испугался того, что ей тоже известно все и что она задумала соблазнить Вальдивию и использовать его. Так что в день, когда я увидел их в объятиях друг друга, я осознал, что пришло время покинуть «Универсаль синема». После полуночи я отправился к Вальдивии: тот с ревнивой жадностью, как какой-то сладостный голос, слушал перестук клавиш пишущей машинки. Я сказал ему, что завтра убью Вальтера. Ножом. А от него потребуется лишь одно — на полчаса отвлечь Ребеку Осорио.

Только я не знал, что ледяной огонь, сверкавший в ее глазах, был отблеском безумия. Я взял на себя свою долю жестокости и разрушения, я заслужил бесчестие. Последствия любви или нежности быстротечны, но последствия ошибки, одной-единственной ошибки, не заканчиваются никогда, подобно неизлечимой болезни, пожирающей организм. Где-то я читал, что с приходом зимы, на севере, лед на озерах может встать внезапно, в один миг. В результате какого-то случайного события при низкой температуре вода кристаллизуется мгновенно: упадет, например, в воду камешек, и рыбка, которая в этот момент, играя, выпрыгнет из воды, упадет уже на гладкую поверхность льда. Так же затвердело и время — в тот миг, когда я увидел Ребеку Осорио в объятиях Вальдивии и она билась о него бедрами, будто вознамерившись свалить его с ног или поранить. Все вещи вдруг затвердели, обрели жесткие грани, встали на свои места. Молчаливое ожидание и последующие часы, словно на картинке в энциклопедии, прочертили четкую пунктирную линию от острия ножа до спины Вальтера, соединив неподвижность бессонницы, прелюдию его смерти и незамедлительное мое бегство в лиссабонском экспрессе: границу с Францией только что закрыли, а самолеты в Англию не летали. Чтобы я убивал тихо, без лишнего шума, меня обучили владеть ножом. Но в последний момент, подобно мимолетной тени в кино, Вальтер вдруг испарился, — я потом годами терзался вопросом, не был ли он предупрежден соблазненным Ребекой Вальдивией, — и необходимость гоняться за ним нарушила прямую линию моего плана, навязав объездной путь, круг, который только теперь, спустя много лет, наконец-то замкнулся. Потому что он не дошел до финальной точки, когда мне наконец-то удалось его прикончить: нет, он просто-напросто стал невидимым, ушел под землю, канул в океан забвения, недопустимой и добровольно принятой наивности, чтобы снова вынырнуть на поверхность в городе, где все начиналось, но уже совсем в другую эпоху, когда знакомые по прошлому имена заиграли новыми красками под ярко-желтым и резким светом, словно отмытые водой древние монеты. В полупустой квартирке на окраине Мадрида, в самый глухой час зимней ночи я ждал женщину, что называла себя Ребекой Осорио, и преследовал предателя — с пистолетом в кармане, постаревший, гораздо более усталый и изверившийся, чем тогда, но такой же потерянный, одинокий и всего опасавшийся, как будто и не канули в Лету ни все эти годы, ни смутное опасение, что жизнь моя продолжается исключительно ради того, чтобы длить ожидание, что я — единственный и последний очевидец мест и лиц, которых уже нет на этом свете.

Вальтера я убил, чтобы уберечь других, однако смерть его повлекла за собой тлен и разруху. Кинотеатр «Универсаль синема» закрылся, Ребека Осорио перестала писать романы и, как мне сказали, уехала в Мексику, никаких известий о ней в дальнейшем не появлялось: она просто исчезла, как исчезали героини ее романов после слова «Конец» на последней странице. Вальдивию арестовали, пытали, и он погиб, никого не выдав. Его расстреляли привязанным к стулу, потому что стоять на ногах он не мог, а от повязки на глазах отказался. Он представлялся мне совершенно несгибаемым, в путах, словно восковая статуя, я рисовал в своем воображении его образ: за секунду до смерти он глядит бесцветными, без всякого выражения, глазами прямо в дула наставленных на него винтовок. Время от времени такого рода известия настигали меня даже в Англии, и я прилагал немало усилий, чтобы они не впечатались в память навечно. Я-то спасен, я не такой, как они, как те, кто погиб, кто не сумел укрыться в скорлупе других жизней. Так что вполне может быть, что те, кто снова отправил меня в Мадрид, попали в самую точку, приписав мне привилегию неуязвимости.

Вытянувшись на диване перед экраном выключенного телевизора и устремив взгляд в пустоту, я размышлял о том, что есть в этом месте нечто отвергающее человека. Кто бы в эту квартиру ни вошел, ни на минуту не ощутит он ни капли гостеприимства, а когда покинет ее, то в памяти его не останется ничего — ни формы мебели, ни цвета занавесок на окнах. Смотреть на часы не хотелось, чтобы не пришлось думать о том, что девушка наверняка уже не придет. Я вспомнил о других часах — тех, что висят на стене в магазине, по-прежнему показывая двадцать минут восьмого. Почти засыпая, цепенея от холода, я подумал, что дважды в сутки неподвижные стрелки показывают верное время. Веки сомкнулись: в своем мимолетном сне я вновь оказался во флорентийском отеле. Увиденный в мельчайших подробностях узор на обоях множился перед глазами, потом вдруг послышался скрежет ключа, который поворачивается в замке, и я с тоскливым отвращением подумал, что это опять Луке, заявился ко мне снова о чем-то просить. В этот момент сердце мое замерло, а мозг пронзила ужасная мысль, что если я сию же секунду не открою глаза и не встану, то со мной случится инфаркт. Медленно, будто отталкивая руками горы песка, я стал подниматься. Ребека Осорио — пародия или двойник — взирала сквозь не до конца растаявшую пелену сна, склонившись ко мне и открывая взгляду белоснежное декольте с угадывавшимися под тканью ничем не стесненными грудями. Блеск ее глаз и белизна кожи соревновались в интенсивности — не меньшей, впрочем, чем та отчаянная пылкость, с какой она отрицала самое себя.