Номер был так узок, что его дыхание и запах намокшей одежды ударяли мне в нос. «Он пьян, — подумал я, — пьян или чего-то очень боится, потому и не приехал ко мне в аэропорт».

— Дело Вальтера всегда держали в секрете, — сказал я. — Никто не имеет права о нем говорить.

— Но я не никто, — поспешил заявить он, словно извиняясь. Было слышно, как ногти скребут жесткую щетину. — На переговоры с вами меня послали как раз потому, что я отнюдь не никто. Они хотят, чтобы никто не узнал, что вы отправитесь туда, внутрь. Чтобы вы приехали в Мадрид, сделали свою работу и как можно скорее вернулись в Англию. Так же, как в тот раз. Понимаете?

Я сказал «нет». Все еще глядя мне в глаза, он, казалось, растаял, превратился в бестелесную тень. Я отвернулся и стал смотреть в окно. Редкие прохожие, кутаясь в шарфы, торопливо шагали под смесью дождя и снега. Над крышами светился белым купол собора, призрачный и близкий, как мираж, а за ним нависало низкое небо, подсвеченное снегом и городскими огнями, набухая холодным сиянием пожара. Вспомнилось, как пах воздух под деревьями возле аэродрома. Неподвижность и холод предупреждали о снеге, чего я тогда не понял. Я закрыл высокие ставни и еще раз сказал «нет», имея в виду «вообще нет», отказываясь от какого бы то ни было содействия, отрицая любые доводы. Но он и не думал сдаваться.

— Среди нас опять завелся предатель, — заговорил он мягким шепотом, набрав в грудь воздуха через нос, почесывая немытые волосы на затылке. — Почти никто не знает, что этот человек — предатель, но у нас есть доказательства. Бесспорные доказательства. Во вторник у него встреча со связным из Парижа, который должен привезти ему документы. Это будете вы. Как и в тот раз.

— Встреча состоится в Мадриде?

— Да, в здании у вокзала «Аточа». — Луке вынул из куртки визитную карточку, на обороте которой было что-то дописано от руки. — Вот адрес.

Название «Аточа» прозвучало для меня экзотично, про себя я это отметил, да и сам Мадрид стал чужим, очередным из небольших городов Европы, центральной или северной, о которых, как правило, люди мало что знают и вряд ли имеют какое-то представление. Луке сказал, что, когда я приеду в Мадрид, тот человек, предатель, будет ждать меня именно там. И описал мне заброшенный магазин: краснокирпичное здание, на фасаде еще сохранилась старинная вывеска со швейной машинкой. Я мельком взглянул на карточку, но не взял. Адрес записан коряво, рукой иностранца. Спросил сам себя: кто выводил эти неровные прописные буквы, словно подписывал приговор, в каком богом забытом месте он это сделал? Они верили — прежде всего и почти исключительно — только в одно: действенную магию слов, написанных на бумаге, обездвиженных в лозунгах, в подполье.

В слова, доверенные бумаге или переданные по воздуху, нашептанные на ухо тому, кто запомнит их и повторит, в неосязаемые подъемные в чемоданчиках с двойным дном. Но я не хотел знать ни имени предателя, ни резонов, почему его сочли таковым.

— Как я его узнаю?

— Очень просто. — Луке улыбнулся, почесав подбородок: несомненно, он импровизировал. — Только у него есть возможность попасть туда. Ключей ни у кого больше нет.

— Даже у полиции?

— Здание день и ночь под нашим наблюдением. — Он говорил, устремив взгляд на грязные носки своих ботинок и перебирая пальцами визитку, как будто в руку ему попало насекомое. — Для вас опасности никакой. Можем гарантировать.

— Не можете, — прервал я его мягко, но решительно, тоном холодной ярости. — Мне гарантировали, что вы будете ждать меня в аэропорту. Встреча была назначена в кафетерии, помните?

— В газетном расписании прибывающих рейсов была опечатка, — поспешил оправдаться Луке, одновременно довольный, что ответ, к собственному его удивлению, нашелся так быстро, и обескураженный. — Откуда ж нам было знать?

Итак, чтобы узнать, когда прибудет связной, они используют газету. Я ощутил даже не холодную ярость, а ледяную жалость к ним всем, но в первую очередь — к самому себе, к тому, что свершилось двадцать, нет, тридцать лет назад и уже миновало. Я стал другим: позади — список незнакомцев, чьи фотографии я сжигал или терял на протяжении долгих лет, подобно тому, как разделывается с тяжким прошлым убийца, как отрекается от прежней верности и своей же памяти предатель. «Вспомните дело Вальтера», — сказал Луке. Я испугался, потому что сам был когда-то похож на такого Луке, и поэтому, стремясь доказать самому себе, что это неправда, решил оскорбить его и сразу опустить занавес.

— Убирайтесь, — сказал я. — Передайте, что в Мадрид я не поеду. Сообщите, что я притворился больным, но вы поняли, что это вранье. Скажите, что я испугался, в конце концов. Идите и передайте им это.

— Капитан, — Луке зашевелил губами, но слова медлили, не спешили прозвучать. — Никто не поверит в то, что вы испугались. Ни один из нас.

Он не сходил с места, упорный и мрачный, стоя волнорезом между стеной и кроватью. Не глядя на него, словно он для меня уже не существует, я взял Луке за локоть и подвинул, будто оттянул пружину тяжелой двери. В следующий раз я увидел его в зеркале ванной: он застыл на пороге и шумно, как жук-древоточец, скреб подбородок ногтями. Я вымыл лицо и руки ледяной водой, после чего тщательно причесался и поправил галстук, прислушиваясь к его дыханию. Не поворачиваясь, я еще раз велел ему убираться, но он даже, не шелохнулся.

— Капитан, — теперь он говорил нейтральным тоном, словно осознав провал своей миссии. — Этот человек развалил нашу мадридскую организацию, всю. Был старшим и сдал всех, одного за другим. Он не достоин жить, капитан. Если бы я только мог, если б мне позволили, я бы завтра поехал в Мадрид и прикончил гадину своими руками. Как вы тогда.

—Я никого не убивал своими руками, — произнес я, придирчиво изучая его уже под другим углом зрения — небывалой отваги. — Вы умеете обращаться с оружием?

— Я прошел курс военной подготовки прошлым летом. Инструктор рассказывал нам о вас.

У него вновь заблестели глаза: он был лично знаком с героями, был их учеником, а теперь стоит перед одним из них и напрочь не принимает того, что я не сопоставим с тем образом меня самого, который ему нарисовали; что не желаю соответствовать продукту его воображения. Я вынудил его сдвинуться с места, потом открыл дверь номера и встал рядом. Из коридора потянуло холодной сыростью.

— Вы можете сказать им, что я утратил необходимые навыки. Что вы заметили, как у меня дрожат руки, или что теперь я ношу очки от близорукости. Выбор за вами.

— Капитан, — произнес Луке, уже не уповая на то, что это слово сработает как заклинание. Он уставился на руки, явно не в силах придумать, что с ними делать, и засунул их в карманы. Он вышел, не глядя на меня, повесив голову, с униженным и беззащитным видом неудачливого коммивояжера. Я затворил дверь и еще секунду оставался возле нее, напряженно слушая. Шагов Луке я не слышал и вообразил, что он, вконец растерявшись, стоит посреди коридора. Потом взгляд мой упал на кровать, и я вновь открыл дверь, страшно испугавшись, что Луке уже нет. Медленно, неохотно он шел клифту, но, заслышав за спиной звуки, подстегнувшие его надежду, немедленно развернулся.

— Послушайте, — окликнул я его. — Вы чемоданчик забыли.

Злость я изображал так же усердно, как умело имитировал безмятежность или достоинство: с вниманием к каждой детали, свойственным тому, кто занимается подделкой разного рода третьестепенных документов, подписываясь за кого-то другого в мелочном стремлении выгадать что-то для себя. На собственном опыте я убедился, что можно выйти сухим из воды, оправдывая чужие ожидания и подыгрывая опасениям: поскольку Луке упомянул случай Вальтера со страхом в глазах, в полной уверенности, что тем самым он пробудит во мне болезненные воспоминания, я постарался сделать вид, что его предположение верно, отчего страх его только укрепился, как и уверенность, что миссию свою он провалил. Только во всем этом не было ни крупицы правды: из моих прежних жизней во мне уже не осталось ничего — ни раскаяния, ни гордости, и ровно до того момента, как я оказался в Мадриде и увидел имя Ребеки Осорио на книгах возле койки в заброшенном магазине, я верил, что поездка моя не вполне реальна и человека, которого мне велено убить, на самом деле попросту не существует. Между моими мыслями и действиями, между воображением и жизнью всегда — я даже затрудняюсь сказать, когда это началось, — была некая защитная пленка, замыкая меня в священную колбу одиночества и обмана. Я не прекращал притворяться и когда оставался совсем один: в этих сумрачных играх не участвовали ни моя воля, ни даже сознание, а исключительно привычка к притворству, столь же давняя, как и моя способность думать и видеть сны на английском. Так что во время визита этого незадачливого посланника, то бишь Луке^ не испытал ни истинной злости, ни искренней жалости, а лишь раздражение оттого, что в такой узкой комнатке я не один, — то есть ярко выраженное физическое неудобство, но малозначительное, как кожный зуд.