Я прервал его, будто испытывая тяжкую необходимость предстать перед судом, защищаясь от предъявленного обвинения.

— Это ты сфабриковал доказательства, — сказал я. — Мне пришлось убить его только потому, что ты подписал ему приговор.

Однако говорить в темноте — это как будто ты уже умер и теперь вспоминаешь о живых, в неком подобии разговора, повторяя древние, давно забытые, слова, далекие имена теней, которых уже нет. Красный кончик сигареты оживился: я услышал жадную затяжку. Когда он потянется за следующей, у меня будет пара секунд — шанс на него броситься. Пока же я не двигался, выжидая момент, когда над зажигалкой взметнется пламя, когда этот недолговечный источник света озарит его лицо. В голове пронеслось: тот, кто собрался меня убить, не Вальдивия, так что я не успею и шевельнуться. Увижу вспышку, а когда выстрел прогремит, буду уже мертв. Но пока еще этого не случилось — голос зазвучал вновь.

— Но я спас ее, Дарман. Ее и девочку, дочку Вальтера. Когда он погиб, Ребека Осорио была беременна и хотела наложить на себя руки. Я вывез их из Мадрида, поселил у себя, только она со мной не разговаривала, не взглянула ни разу и не позволяла к себе прикасаться, а я годами следил, чтобы она себя не убила, и каждую ночь подходил к двери ее спальни, слушал, как поворачивается ключ. Рассудок она потеряла у меня на глазах, Дарман, я видел, как она старела, — за каждый день и час проходили как будто годы ее жизни, и видел, как она теряла память. Когда она сбежала, я решил, что она сделала это в приступе амнезии, но это была ненависть, Дарман. Ненависть — вот что отравило ее кровь, съело ей мозг, навлекло заразу забвения. Я искал ее семь лет, а когда нашел — одну, в приюте для умалишенных, — она не помнила ни собственного имени, ни имени дочки и пошла со мной, потому что просто не поняла, кто я такой. И я вовсе не хочу, чтобы она обо всем этом вспомнила, Дарман, не хочу, чтобы увидела себя в зеркале. Я навсегда потерял ее, но нашел ее дочь и не допущу, чтобы и эта улизнула от меня, узнала, кто я такой. Никогда и никому не позволю увести ее от меня. Андраде попытался, но я был настороже, Дарман, я всегда настороже, даже если в этом нет необходимости: ока останется здесь, и раз уж я сам ее придумал, то никто, кроме меня, не имеет права смотреть на нее. Вот только ты не шевелись, Дарман, я же приказал тебе не приближаться, я тебя вижу, вижу твое лицо и глаза, ты у меня на мушке, вот послушай, я снимаю пистолет с предохранителя, я буду стрелять…

Он сделал последнюю затяжку, а когда огонек угас, я резко выпрямился, собираясь броситься на него в пьянящем и самоубийственном порыве агрессии, продолжая слышать, как он говорит, чтобы я не двигался, однако внезапно голос его утратил надо мной гипнотическую власть, и я перестал бояться и глаз его, и окружающей тьмы. Он тоже поднялся и попятился, о чем я догадался по легкой вибрации досок под ногами: отклоняясь назад, он поднимал пистолет, слишком тяжелый, чтобы держать его одной рукой. Таким я его и увидел, когда, подобно молнии, в лицо ему ударил луч фонаря. Не выпуская пистолета, он обеими руками заслонил глаза, но луч продолжал бить ему прямо в лицо, и он начал раскачиваться и как-то странно мотать головой, будто пытаясь избавиться от каленого железа. На самом верху, над нами, в последнем ярусе стояла бледная обнаженная девушка и держала зажженный фонарь, отодвинувший тьму за холодную белую границу, которая сперва сломалась на лице Вальдивии, а потом последовала за ним, когда он, словно от толчка, опрокинулся назад. И покатился вниз — грузный и неуклюжий, незнакомый и слепой, пытаясь подняться и вновь отступая перед ней, а она медленно спускалась, нацеливая луч на его глаза, и световой круг приближался к нему, становился ярче, а он отмахивался руками, будто отгонял стаю птиц. Пистолет он выронил, очки разбились, и показались его веки, подрагивающие мелко, как плотные, без ресниц, мембраны.

«Пистолет, — раздался рядом со мной голос девушки, — вот он, здесь, возьми и убей». Она быстро осветила пол, показывая мне место, где лежит ствол, а когда он оказался у меня в руках, снова перевела луч на него, заключая его в слепящую прозрачную капсулу. Без единого стона сорвала она пластырь с глаз, проскользнула вверх по ярусам так тихо, что он этого не заметил, а потом, убедившись, что свет фонаря ударит ему в лицо, очень осторожно, пока он был занят разговором со мной и забыл про нее, она заняла позицию: фонарь прижат к голому животу, указательный палец на выключателе — как тот, кто медленно поднимает и наводит револьвер на цель, понимая, что другого шанса выжить, кроме меткого выстрела, у него точно не будет. «Убей его», — повторила она, но я, обеими руками чувствуя тяжесть пистолета, все еще смотрел на него и медлил спустить курок, не узнавая в этом трясущемся, обмякшем и смертельно-бледном лице ни черт Вальдивии, ни других — тех, которыми мое воображение наделило комиссара Угарте. Казалось, что на этом лице не глаза, а шрамы, стежки на месте век, а большой и широко открытый рот бесконечно повторяет мое имя, пока он, уже на четвереньках, пятится назад, все ниже, принуждаемый к отступлению светом, стараясь закрыться от него растопыренными пальцами, словно заклиная: «Изыди».

Но фонарь все приближался, и, когда отступать стало уже некуда, он оказался прижат к хрупкой балюстраде, единственной преграде, отделявшей его от пропасти, спиной к мраку, где бесследно канул световой круг фонаря, которым девушка, будто факелом, размахивала перед ним. Балюстрада покачнулась под тяжестью его тела, и на миг он, в инстинктивном страхе падения, открыл глаза: и только тогда, в миг, когда я увидел бесцветные слезящиеся глаза, сердце мое пронзила невыносимая уверенность в том, что я так долго отказывался принимать: этот человек — комиссар Угарте, Бельтенеброс — не присвоил себе личность человека, которого я знал и считал погибшим. Я мог забыть его лицо и голос, но не взгляд, который Вальдивия почти всегда прятал за темными стеклами очков. «Дарман, — сказал он мне, — вели ей погасить фонарь». А потом почти прокричал: «Убей меня, Дарман!» — отбиваясь от света руками, перегибаясь над балюстрадой. Затем послышался треск ломающегося дерева и гнущегося железа и долгий грохот, который парализовал меня так, будто в руках у меня громыхнул пистолет. Но это было не так — я не стрелял: ни резкой отдачи, ни запаха пороха, да и стоял я все так же неподвижно, однако тьма распахнулась за его спиной, и он начал падать, низвергаясь вниз с невыносимой медлительностью и посылая мне последний взгляд из бездны «Универсаль синема», с края величайшего провала тьмы, преодолеть которую даже его полночному зрению было уже не под силу.