— Нам нужно уходить, капитан, — сказал он, потерев куртку носовым платком и бросив его себе под ноги. — Возвращайтесь в Англию. Отдохните немного.

Я отвернулся. Опустился на колени возле Андраде, закрыл ему глаза. На этом лице, теперь уже мертвом, было то же выражение меланхолии и беззащитности, как и в миг, когда его запечатлел фотограф на морском берегу. Когда же я поднялся, вконец одеревенев от холода каменных плит, Луке и человека в белом халате уже не было, а в высоких окнах совсем стемнело.

Я шел по Мадриду, медленно истекая жизнью в рано сгустившихся зимних сумерках, шел без плаща, без шляпы, спрятав руки в карманы, где звякали случайно завалявшиеся монетки, шагал по какой-то длинной улице, обсаженной акациями, не заботясь о том, куда она выведет, затерявшись среди живых, среди женщин в ярких коротких юбках, с громким хохотом выходивших из баров, среди мужчин, энергично шагающих к поставленной на этот вечер цели, — совсем не как я, живущий отныне в мире мертвых, вспоминая другой город и других людей, перемолотых временем, в бессмысленной спешке уходя оттуда, где лежал Андраде, печенкой чувствуя, что чем сильнее я буду пытаться выкинуть из своей головы тело, отброшенное выстрелом к стене, тем с большей вероятностью оно останется со мной навсегда, вернее тени будет сопровождать меня повсюду, смотреть на меня остекленевшими глазами, беззвучно беседовать со мной, шевеля стылыми губами — как у Вальтера, как у киногероев, если выключить звук. Я шатался по самым странным закоулкам Мадрида, преследуемый всеми мертвецами из прошлого, своими личными мертвецами и призраками: Ребекой Осорио, Вальдивией, девушкой, которая тоже звалась Ребекой и сейчас, наверное, ждет письма или телефонного звонка, которых ей никогда не дождаться, потому что Андраде, ее любовник, тот, кто ради нее навлек на себя двойную катастрофу — предательства и любви, лежит мертвым в углу одного из бесконечных коридоров заброшенной больницы, и никто, кроме меня, об этом ей не расскажет.

Однако это смутное намерение было лишь предлогом, в весьма незначительной части оправдывающим то, что я делал в ту ночь, эту мою потребность разыскать ее, чтобы она помогла узнать оставшееся мне неизвестным, то, чего никто, кроме меня, знать не хотел. Разум мой восставал против гипотезы о двойничестве и случайных совпадениях: не может такого быть, чтобы все однажды уже пережитое повторялось с незначительными отличиями, только усугублявшими всеобщую нереальность: Вальтер и Андраде — две идентичные смерти с одним-единственным различием, проистекающим исключительно из-за недоверчивости и охватившего меня ступора; две женщины, похожие до неразличимости так, что сливались в одну и, быть может, одной и были; мрачные сюжеты предательства и преступления. Улица вывела меня на обширную площадь, где целые батареи прожекторов на строительных лесах освещали работы на верхних этажах, и как раз в тот момент двойственность времени обрела четкость кругового движения: на часах половина седьмого, я вновь стою перед железнодорожным вокзалом «Аточа», как и сутки назад, когда я только что забрал пистолет и намеревался отправиться в магазин, где, как было мне сказано, ждет Андраде. Я пересек площадь, пройдя под лесами и бетонными опорами с торчащими изогнутыми железными прутьями, и влился в текущий к перронам поток людей: мужчины в пальто, с чемоданами, то и дело поглядывающие на часы; бродяги, которые никуда не торопятся и спокойно роются в кучах мусора; непонятные мне люди, жители из будущего города, который я вдоль и поперек исходил в своей юности, но теперь его не узнавал. «Я был здесь вчера», — думал я, но и двадцать лет назад, когда купил дешевый роман с прилавка, где и сейчас торгуют книжками, весьма напоминающими творения Ребеки Осорио, и газетами, ведущими летопись каждодневной жизни страны, ставшей мне чужой. Я вспоминал другой свой приезд, и мне стоило немалых трудов признать, что я и сам изменился: волосы теперь цвета перца с солью, а ноги стали тяжелыми, будто я брел по жидкой грязи. Глаза мои разглядели вестибюль и освещенные окна отеля «Насьональ», однако войти в гостиницу и задать на рецепции вопрос, ушла ли из моего номера девушка, мне не позволила совесть, и я, подчинившись порыву, остановил такси и велел ехать в ночной клуб «Табу», незаметно обшаривая карманы, чтобы понять, хватит ли завалявшихся там монет, чтобы расплатиться с таксистом.

Вот улица Аточа, вот перекресток, где Андраде перешел на другую сторону и остановился, поджидая меня, будто не желал умирать без свидетелей, вот и бледно-зеленые буквы неоновых вывесок над магазинами и яркий, режущий глаза свет над прилавками мясных лавок пассажа Доре; а когда мы поднялись до уровня Антона Мартина, глазам моим открылись лилово-розовые краски вечернего неба, словно закраина мира, куда, казалось, с какой-то самоубийственной скоростью устремляются все трамваи и все машины.

На Пуэрта-дель-Соль, когда мы проезжали мимо здания Главного управления безопасности, глядя на забранные решетками окна камер, на серые фургоны с выключенными фарами, выстроившиеся в ряд на близлежащей боковой улочке, я вспомнил о побеге Андраде и подумал о тех, кто в эту минуту ожидает во тьме жуткой неизбежности допроса. Там, по углам затянутых металлической сеткой душегубок, арестанты измеряют ход времени по трамваям, что останавливаются тут же, у тротуара, а за освещенным окном верхнего этажа курит комиссар Угарте, посматривая сквозь жалюзи на площадь с тем настороженным видом охотника в засаде, с которым он шпионил за двойником Ребеки Осорио из единственной в ночном клубе «Табу» ложи, из-за чуть приоткрытой багряной шторы. И тут меня посетила мысль, что ему уже известно о том, что Андраде убит, и что среди множества машин, проезжающих по площади Пуэрта-дель-Соль, он вполне может заметить мое такси. «Он знает все и все видит», — сказала мне девушка с мнительностью человека, подозревающего, что за ним постоянно наблюдают призраки, и внезапно я ощутил нестерпимую потребность оказаться с этим человеком лицом к лицу — при ярком свете, в голубых лучах прожекторов, которые высвечивали ее, обнаженную; и вдруг пришла догадка, что он, продумывая нашу встречу, просчитал все заранее и откладывал наше свидание, выжидая, когда я запутаюсь в расставленных им силках настолько, что уже не смогу вырваться, потому что он — охотник терпеливый, как сообщил мне тогда Берналь, он любит музыку и никому не позволяет увидеть свое лицо. Это был один из тех вопросов, которые я хотел задать Андраде, но он уже не может ответить: как именно смотрит комиссар Угарте, почему прячется во тьме? И тогда я вспомнил о том имени, которое взял для себя Вальтер в ипостаси предателя, и меня поразило и даже испугало то, чего я до сих пор совершенно не замечал: имя это словно нарочно создано для комиссара Угарте. Бельтенеброс — «повелитель тьмы», тот, кто обитает в темноте и способен видеть в ней, не нуждаясь в ином источнике света, кроме кончика зажженной сигареты, отблескивающего в его очках.

Однако с момента моего появления в Мадриде мы несколько раз оказывались друг от друга очень близко, на расстоянии вытянутой руки: в магазине, когда он направил луч фонарика на пластиковую штору, за которой я прятался; в ночном клубе «Табу» и, главное, в квартире Андраде, потому что я был уже уверен, что именно он смотрел на меня, пока я спал, что именно он был той высокой фигурой без лица, с которой я до изнеможения сражался в липкой трясине сна. Логика этих размышлений напрямую вела к безумию: если комиссар проследил за мной до квартиры, это значило, что побег Андраде был постановкой, с самого начала контролируемой полицией. Вне всяких сомнений, пистолет мой взял не кто иной, как Угарте. Но в таком случае он с тем же успехом мог бы меня арестовать, однако не сделал этого, оставив мне к тому же паспорт и ключ от камеры хранения, словно подталкивая уехать из Мадрида, а не продолжать вынюхивать в надежде обнаружить бог знает что.

Такси пересекло Гран-Виа и теперь, насколько я мог судить, двигалось по улице Вальверде. Я решил, что, когда найду девушку, не стану сообщать ей о гибели Андраде: пусть себе ждет его какое-то время — устанет и забудет. Если, конечно, завтра утром ей на глаза не попадется фото безымянного покойника в какой-нибудь газетенке, если комиссар Угарте с обычной невозмутимой жестокостью не оповестит ее сегодня же ночью, после представления, когда она соберется уже выходить в переулок, невольно вспоминая дни, когда ее ждал там Андраде, и наперекор самой себе продолжая желать, чтобы он оказался там вновь; если комиссар не скажет ей, что Андраде теперь мертв и лежит на спине с закрытыми глазами, сраженный выстрелом в живот, где запеклась черная кровь, лежит в пустынной ледяной тьме заброшенной больницы, где тело, вероятнее всего, найдут не скоро. И тут меня охватило чувство, будто само мое знание, что он все еще лежит там и там же, видимо, его и застигнет рассвет — неподвижного, одинокого, в той позе, в которой смерть парализовала его, является ужасным надругательством, унижающим и меня. Я велел таксисту нажать на газ, будто с увеличением расстояния надеялся избавиться от рвущего сердце воспоминания. Подобно тому, кто мучается бессонницей, кому слышатся страшные звуки и он крепче зажмуривается, натягивая одеяло на голову, я закрыл глаза — от мелькания уличных огней закружилась голова. Потом я подумал, что мы, должно быть, уже подъезжаем, поэтому открыл глаза и вдруг ощутил болезненный укол узнавания — пробуждение памяти, поначалу такое же малоприметное, как позвякивание ложечки в стакане воды вследствие далекого землетрясения. Я не мог бы с уверенностью утверждать, что видел когда-нибудь эту площадь, но она показалась мне знакомой: я узнавал линию крыш, прерванную церковным куполом, и черный профиль здания на углу — высокое, оно выступало вперед, словно нос корабля, помнил я и облицованный мрамором фасад, и фойе под маркизой, над которой теперь уже не светилась вывеска «Универсаль синема».