Я попросил таксиста остановиться у бара «Коринф». При каждом возвращении в Мадрид меня поражали грязные полы в барах и невероятно громкие голоса посетителей, упиравших локти в оцинкованные стойки. Я вошел и тут же подумал, что любой из присутствующих запросто мог бы меня узнать. Несколько часов или дней назад все то, что я сейчас делаю, было проделано кем-то другим: это он крепко сжимал в кулаке маленький ключик от камеры хранения, с опаской озираясь по сторонам, как и я сейчас — из предосторожности, по привычке. По мере приближения к туалету меня все больше охватывало ощущение брезгливости. Никто никогда здесь не убирался, не ремонтировал задвижки, не стирал с кафельной плитки надписи и номера телефонов.
Ключ оказался ровно там, где должен был находиться, в полном соответствии с инструкциями. Другой человек спускался сюда до меня, осторожно, чуть заторможенно, держа маленький ключик в кармане или зажав его в кулаке, где он больно врезался в ладонь: он, наверное, ощущал себя смешным, забираясь на скользкий фаянсовый унитаз, чтобы дотянуться и прикрепить ключ к трубе сливного бачка, висящего на стене, и, как и я, брезгливо ощупывал его изнутри, погружая руки в грязную ржавую воду, и боялся, что кто-нибудь войдет в туалет, и не исключено, что в эту же кабинку, ведь задвижка на двери сломана. Вероятно, тот человек ничего не знал обо мне, точно так же как ему не было ведомо, зачем понадобилось оставлять пистолет в ячейке камеры хранения, а ключик от нее — в барном сортире. Раздельные, словно ампутированные конечности, действия, невидимые подвиги, кульминация которых приходится на нереальность и страх. Так же, как и в аэропорту, я инстинктивно искал в баре «Коринф» хоть одно знакомое лицо, но ни одно из присутствующих никак не могло принадлежать тому, кто был здесь до меня. Повторение всех его действий в обратном порядке связало меня с ним осевой симметрией, к которой я ничуть не стремился. На вокзал я тоже отправился по тротуару, по которому он, должно быть, шел до «Коринфа»: я так же проходил через грязные вестибюли, лениво, словно забрел сюда случайно, двигался между желтыми металлическими рядами ячеек вокзальной камеры хранения, искал глазами номер, указанный на ключе, и размышлял о том, что прикосновение к оружию само по себе моментально свяжет меня с реальностью, но при этом я и страшился этого, потому что, стоит только пистолету оказаться в моей руке, тут же отпадут все сомнения: не что иное, как преступление — сам я использовал именно это слово, — является целью моего путешествия.
Замочек поддался не сразу. А что, если просто взять и уехать, а им сказать, что я не смог открыть ячейку? Подобное уже бывало, как некое стечение обстоятельств, мелких случайностей, которые ставят крест на необходимом и тщательно продуманном действии: дверь, которая не открылась, заклинивший из-за сырости пистолет, провал с последующим арестом, потому что кто-то не так, как следовало, постучал в дверь или же опоздал на спасительный поезд, потому что очень не вовремя прихватило живот. Однако ключ наконец провернулся, и это незначительное движение внесло свой вклад, чтобы уготованное мне судьбой свершилось. Посмотрев вначале в одну сторону, потом в другую, я настежь распахнул дверцу. Поблизости никого не было — только какой-то скрюченный нищий шел прочь от меня, охотясь по углам за окурками, которые он очень ловко накалывал на вязальную спицу. Пистолет был упакован в пакет из-под туалетных принадлежностей с сильным запахом лосьона после бритья. Пакет я засунул в карман плаща, с неудовольствием подумав, что весь пропитаюсь этим запахом, а в освободившуюся ячейку положил дорожную сумку. Выйдя из здания вокзала, почувствовал себя налегке, как всякий раз, когда, приехав в какой-нибудь город, я оставлял в гостинице весь багаж и выходил на улицу без какой бы то ни было цели, без багажа и один, по-прежнему свободный, еще не загубивший все бесповоротным решением, когда еще не согласился встречаться с Андраде и стрелять в него — «не в лицо», предупредили меня, потому что на этот раз нужно сделать так, чтобы полиция смогла установить его личность и знала, что это мы казнили предателя и раскрыли их игру.
Меня самого несказанно удивило это множественное число. Ключ, в нужный момент повернувшийся в замке, как и тяжесть оружия под подкладкой плаща, теперь уже определяли и действия мои, и мысли. Вопреки собственной воле я снова становился одним из них, и перед моим внутренним взором вновь промелькнула улыбка Берналя, в которой он непременно бы расплылся, увидев меня сейчас, услышав, о чем я думаю. Быть может, он как раз обладал такой способностью и ровно поэтому настолько был уверен, что я непременно поеду в Мадрид, задолго до того, как сам я эту возможность для себя принял. Ведь может оказаться и так, что один из них, — то есть один из нас, — следит за мной и сообщает Берналю о каждом моем шаге или даже сам он прошел сейчас мимо меня по перрону, где под металлическими балками навесов уже выстроились скорые поезда, головами к югу, к морской синеве, сгустившейся где-то далеко над рельсами, хвостами оставаясь в черноте кирпичных ангаров. Однако вполне может оказаться и так, что не доверяют именно мне, что именно меня и подвергают проверке. Может быть такое, что подозреваемым являюсь я, а не Андраде? Раздался гудок отправляющегося поезда, и мне пришла в голову мысль, что он тоже слышит паровозный гудок из своего убежища: стоит рядом с окном, но не перед ним, и с жадностью, как курят арестанты и приговоренные, затягивается сигаретой. Берналь сказал, что сигареты он курит английские, тем самым намекая, что это обстоятельство также может служить очередным свидетельством совершенного им предательства, потому что подобные сигареты слишком дороги, да и раздобыть их в Мадриде совсем не просто. Они полагали, что жизнь в Мадриде постепенно его развращала, наделяя пороками и привычками врага: английский табак («а еще виски», присовокупили они), ежедневно возникающие мелкие поводы для шантажа сами собой склонили его к предательству. Они воспринимали мир, далекий от привычного им, как проповедник воспринимает дом терпимости, и когда Берналь сообщил мне о частых свиданиях Андраде с женщиной, в глазах его засветился тот же неодобрительный огонек, как и при виде моего белого плаща и ботинок, — возможно, он уже начал подозревать и меня в подверженности той же инфекции ренегатства.
Синь вдали оказалась несколько светлее и чище цвета моря, но вот перроны и вестибюли вокзала захлестывал отчаянный и мерзостный хаос: тоскливая жуть пропавших или бесконечно опаздывающих поездов омрачала лица тенью усталости и бессонницы, жирной черной копотью ложилась на стены и пол, ни разу не мытые за долгие годы и не уступавшие своей чернотой самым высоким металлическим балкам, между которыми одиноко бились заплутавшие птицы, врезаясь в железные ребра сводов и до смерти пугаясь эха громкоговорителей, визг которых разносился под высокими сводами, подобно далекому крику чаек. На вокзале не было ни единого уголка, не пропахшего горьким табачным дымом и сутками не сменяемой одежды, пропитанной потом и сильно измятой за долгие ночи в поездах и залах ожидания. С двойственным ощущением боли и бегства я подумал, что все это — уже не моя родина, и поспешил отойти от станции как можно дальше, будто покидая обреченный корабль, принюхиваясь к собственной одежде и поглядывая на свое отражение в витринах, стараясь убедиться в том, что подхватить заразу я пока не успел.
Чтобы добраться до здания, где ждал меня Андраде, нужно было пройти в южном направлении вдоль сплошного ограждения железной дороги, по едва ли обитаемой одноэтажной улочке с чахлыми акациями и угрюмыми дверьми, фаянсовые вывески которых анонсировали гостевые дома, и с темными тавернами, где пропускали по стаканчику облаченные в синюю форму служащие железной дороги. В туалете таверны я избавился от пакета, пропахшего лосьоном после бритья, и осмотрел оружие: пистолет Люгера, не менее пафосный, чем автомобиль 1940 года выпуска. С полным магазином, заботливо смазанный явно всего несколько часов назад. Меня поразило, что я начисто позабыл, какой он тяжелый и как от него пахнет. Взглянув на часы, я подумал об Андраде — о его глазах, о его впалой груди, наверняка сгоревшей на солнце на том черноморском пляже. Плавки на нем явно чужие, и его несказанно раздражают долгие часы бездействия на берегу моря и ни на минуту не оставляют мысли о неизбежном возвращении, как и о своей обреченности. Когда я вновь вышел на улицу, там окончательно стемнело.
