Неотвратимо, с какой-то усталой, нехарактерной для меня брезгливостью я смотрел на все это глазами Берналя. На стоимость костюмов и обуви, на безупречную опрятность комнат. Если заговорщик выходит из конспиративной квартиры и его берут на улице, то совершенно невероятно, чтобы он оставил все за собой в неукоснительном порядке, за исключением единственно возможного случая: он заранее знал, что больше сюда не вернется. Если человек приезжает в Мадрид, живет в предоставленной ему квартире и не имеет иных денег, кроме как от подпольной организации, то он не может ни разжиться такими шмотками, ни выпивать в полулегальном ночном клубе, ни покупать себе столь роскошных женщин, которые приезжают к клиенту в отель на такси. С другой стороны, я хорошо знал, что подкупить человека не так уж и сложно, поскольку и сам когда-то, в Мадриде и Берлине, занимался, помимо всего прочего, и этим делом и не понаслышке знал, что предатели, купленные за большие деньги, вызывают наименьшие подозрения. К примеру, Вальтер. «Случай Вальтера», как они говорили, превратив человека в аксиому, в кодовое наименование самого зла или беса, который так вовремя был низвергнут, побежден, а теперь вдруг возродился, воплотившись под другим именем — Андраде, причем в том же городе; и теперь меня, палача из прежних времен, отправили сюда вновь, словно из любви к рукотворной симметрии. Поэтому-то мне и мерещатся раздваивающиеся лица, места, ирреальные и гладкие, подобно зеркальной поверхности, и даже Андраде в моем воображении не обнаруживал уже сходства со снимком, поселившимся в моем бумажнике на правах семейного фотопортрета. Незаметно и постепенно он обретал черты другого человека — того, кто однажды ночью убегал от меня, а потом как подкошенный упал на землю возле заброшенной фабрики; того, кто глядел на меня, беззвучно шевеля губами, а я целился в него из пистолета, прикидывая расстояние, чтобы наверняка сделать из его лица кровавую маску. Однако Вальтер прожил свою жизнь, с которой я был знаком и которую у него отнял, а Андраде — всего лишь лицо на фото, отсутствие хозяина в пустой квартире на мадридской окраине, необъяснимая платоническая страсть и женщина, скрывающаяся за именем и телом другой. Я посмотрел в окно: пустые улицы без домов под высокими фонарями, светящимися в ночи, и там, вдалеке, пылающим костром на необитаемом острове видится конечная станция мадридского метро. Потом я сел на диван перед выключенным телевизором, не имея ни малейшего понятия, чего или кого я здесь жду. Снял плащ, положил рядом с собой — карман с пистолетом должен быть под рукой, и на первой попавшейся странице открыл роман Ребеки Осорио, прихваченный из магазина. Я так устал, что строчки перед моими глазами зашевелились, пошли волнами, словно проявляясь на бумаге прямо сейчас, в это мгновение, как тогда, прежде, когда одно за другим она печатала слова на огромной черной машинке. По ассоциации в памяти у меня вдруг всплыла марка пишущей машинки с названием как у винтовки: «Ремингтон». Резкий трезвон колокольчика давал знать о конце строки, и тогда стихал перестук клавиш. Стоя у нее за спиной, я смотрел, как она печатает, наблюдал за тем, как слева направо клонятся ее волосы по мере того, как выстраиваются в строчку слова и вырастает текст, возникая из ничего, из белизны бумаги и маленьких свинцовых буковок, рождаясь под ее пальцами, которые стучат по клавишам, сплетая фантастические истории, которые потом, снисходя до нас, она пересказывала, удивляясь своей неиссякаемой способности сочинять небылицы. Это мне и запомнилось из того времени: стук пишущей машинки, резкий трезвон колокольчика, безмолвие краткой паузы — времени, чтобы вставить в каретку чистый лист или поднести огонь к сигарете. Пока она печатала, я молча смотрел на нее, стараясь по выражению подвижного лица угадать, какие эпизоды в эту минуту она сочиняет. Улыбаясь, она смотрела на меня, но не видела, потому что ее голубые глаза всматривались в несуществующую жизнь. Иногда я ей помогал — собирал листы, нумеровал страницы. На правах безвольного гостя-тюфяка я торчал там целыми днями, оправдываясь тем, что провожу расследование. В комнатах над кинозалом они с Вальтером, два подпольщика, жили под прикрытием, изображая банальную супружескую пару, что, как предполагалось, должно было обезопасить, оградить их от рисков. Видом своим они напоминали мне английскую супружескую пару, мирно удалившуюся на пенсию в какой-нибудь загородный домик. Она писала сентиментальные романы, и даже не верилось, что в каждом скрывалась целая конспиративная легенда, расчлененная на куски. А Вальтер крутил кино и каждую ночь подбивал бухгалтерию кинотеатра, время от времени куда-то исчезая, и ничто из совершаемых им действий не давало оснований заподозрить, что он — единственный руководитель подполья, сообщества, уничтоженного в конце войны, воссозданного им в мрачные дни разгрома и террора и методично обескровленного и преданного тем же мозгом, который его и возродил.
Поначалу оба они встретили меня с недоверием. Они знали, что истинной целью моего визита была проверка, что я явился к ним с инспекцией, причем не только деятельности их двоих, как полагали они, но и всей мадридской сети, сильно прореженной страхом и изменами: в те годы пытки и тюрьма становились прелюдией к расстрелу. От организации, практически изолированной от внешнего мира долгие годы бушевавшей в Европе войной, которая и завершилась всего-то меньше года назад, уцелело всего несколько человек, и все они оказались под подозрением. Однажды в Англии, в подвалах офисного центра, которому сильно досталось от «Фау-2», мне случилось допрашивать пленного немца, проработавшего в мадридском посольстве рейха целых два года. Я хорошо его помню: тот мужчина, с его вечной улыбкой, близорукий, в очках, в темном костюме с широкими лацканами, был сломлен и смиренно приспосабливался к постигшей его катастрофе, вознамерившись выжить. О том, что я испанец, он не знал. В ходе трехдневного допроса он упомянул, что лучший его мадридский агент работает теперь на испанскую полицию, причем уже несколько лет входит в высшее руководство подпольного сопротивления. Я сделал вид, что эта информация интересует меня не в первую очередь, однако ему явно хотелось поговорить о своем мадридском агенте: как будто ему доставляло удовольствие вспоминать о лучшем своем ученике, чьи мастерство и ловкость непременно уберегут его от провала. Он то ли действительно был, то ли прикидывался тихим алкоголиком, и я все время заботился о том, чтобы его стакан с джином не пустел. «Его никогда не раскроют, — сказал он мне с самодовольством бесстрастного пьяницы, — потому что он прячется в темноте». Отхлебнув джина, немец попросил дать ему ручку и лист бумаги. Припухшая, синюшная, рука его дрожала, пока он большими буквами выводил испанское слово: Бельтенеброс[4]. Так предпочел именовать себя предатель в Мадриде.
Появившись тогда в Мадриде, я уже знал, что у него имеется и другое имя: Вальтер. Он управлял кинотеатром «Универсаль синема» и жил с Ребекой Осорио, деля с ней подобие нежданно-негаданно свалившегося на него счастья, не тускнеющего ни от времени, ни от привычки. Невысокого роста, он был крепок, как кряжистый дуб, этот блондин с мягкими волосами и немного раскосыми глазами. В его манере говорить было что-то необычное, какая-то примесь, напластования различных языков, но никому так и не удалось выяснить, откуда он родом и каким был его родной язык. В Париже считали его то ли венгром, то ли болгарином, возможно, евреем. В Испании он появился году примерно в тридцатом, скрываясь от преследования политической полиции двух или трех государств. В конце тридцать девятого он бежал из концлагеря и, будто заново родившись, вернулся в Мадрид, весь покрытый шрамами и закаленный опытом плена. Он не выглядел ни безумцем, ни фанатиком, и ему были чужды пафос и подавленность. Познакомившись с ним, я сразу понял, что этот человек принадлежит к виду, недавно почти полностью вымершему. Такие, как он — без корней, перекати-поле с самого рождения, — сражались и умирали во всех, без единого исключения, мировых войнах и революциях в течение добрых двадцати лет. Лишь немногие из них встали на путь измены, но и в качестве предателей эти люди действовали с эффективностью, равной по мощи их первоначальному героизму. Быть может, именно по этой причине я никогда не испытывал к Вальтеру ненависти. Даже стреляя ему в лицо, я знал, что он продолжает оставаться одним из нас.
