Я потратила столько времени так, ожидая тебя: разбивая дни на часы, кромсая часы на минуты. Я вырвала даты того дня, когда видела тебя в последний раз, скомкала их, спрятала в карман, в надежде когда-нибудь достать снова, но уже с тобой. Прошел почти год с момента нашей первой встречи, и очень скоро эта дата пере-родится с неумолимой точностью часового механизма. Неужели прошел уже год? Как дням удается наступать и оставаться такими гладкими, без единой зазубрины? Как могут эти даты существовать дальше: ведь их выкорчевали из календаря, оставив лишь зияющую дыру?

Конец любви ужасен, но конец конца любви печальнее. Мне тошно от того, что время, которое не доводит любовь до конца, подводит любовь к концу. Я знаю, пройдет еще один год, потом еще один, и каждая новая дата, повторяясь, будет наслаиваться на старую. Но пока, поскольку время жестоко, а я даже не твоя «экс», я могла бы попробовать любить тебя дальше, безответно, но не думаю, что безусловно, иначе моя любовь была бы подарком — как любовь к ребенку, — а не обменом между взрослыми. Романтическая любовь — это эгоистичное состояние. Она требует ответа и всегда его добивается, ведь даже отсутствие ответа, вывернутое любящим наизнанку, — достаточный ответ. Любовь обитает в условном, причем даже не времени, а наклонении, спаренном с необоснованной сослагательностью.

Условное наклонение оттягивает вероятность назад в прошлое, в то время как сослагательное толкает фразу вперед, всё еще безнадежно на что-то надеясь: неподъемный вагон и вышедший из строя двигатель. Неподвластная живущему в часах времени, всякая фраза в таком двойственном наклонении бьется из стороны в сторону, спешит беспокойно в никуда, обходя настоящее.

Удивляться нечему: при разрыве никакие условия не будут удовлетворительными. Каждый разрыв — это срыв, но чем дольше я с ним разбираюсь, тем толще слой оправданий — всех этих «а что если» и «но», — и легче от них не становится. Чем подробнее я всё разбираю, тем меньше смысла я вижу, и после того как все кусочки приведены в порядок, конечный результат вообще ни на что не похож. Почему я решила, что можно сложить историю из любви, состоящей из одних фрагментов? Чтобы писать о мгновениях с рваными краями, связывать их вместе, нужно время, и чем меньше фрагменты, тем сложнее объединить их в нечто значительное, пригодное для странствий. Записывать это кажется пустой тратой времени.

Сколько времени я потратила впустую, пока думала и писала о тебе?

Почти весь прошлый год я думала и писала о любви каждый день. Каждый день у меня появляются новые мысли, думать о чем-то новом легко: новые мысли никогда не заканчиваются. Мои записи порождают записи, но не выводы. Чем их больше, тем ты дальше от меня, тем толще слой бумаги между нами, тем больше времени требуется, чтобы рассказать даже самую простую историю. Чем дальше во времени ты от меня, тем тебя у меня больше, но тем меньше ты похож на себя. У меня был почти целый год, чтобы сконструировать тебя. И теперь ты стал кем-то другим, более моим, чем своим собственным. Твоя голова лежала рядом с моей на подушке почти целый год, нет, я лишь думала, что она там, а думала я о тебе каждый день. Я всё еще люблю идею тебя. Она всегда со мной, и она так на тебя похожа. Я потратила столько времени, думая о тебе, вернее — я потратила столько времени, думая о своих мыслях о тебе, что теперь едва ли смогу отличить их от тебя настоящего. Мне почти нечем связать все эти мысли между собой. Искусство — в соединениях.

Столько слов, а я всё еще не знаю, как творить искусство из любви.

Помню произведение искусства, в котором художница была одета в красное платье, скрывающее ее тело от шеи до кончиков пальцев ног, как свинцовый фартук, и в то же время такое красное, словно для того, чтобы создать иллюзию, будто с нее сняли кожу. Она сидела за столом в центре пустого зала, стол перед ней тоже был пустым, а вокруг оставалось пространство, по краям которого, подпирая квадратные стены на безопасном расстоянии, как во время боксерского поединка, стояли зрители. С другой стороны стола, напротив художницы, стоял стул, и она предлагала зрителям сесть и посмотреть на нее. В этом перформансе смотрели на нее, и она смотрела в ответ. Я говорю «зрители», но люди садились по одному, так что, пока происходил обмен взглядами, их было только двое — художница и другой. Затем фотограф делал снимок, чтобы остальная публика могла увидеть, как выглядел человек, когда он или она смотрел/а на художницу, а может, это был в том числе сувенир, чтобы смотрящие запомнили, как они выглядели, когда смотрели, или чтобы позже могли доказать, что смотрели, потому что во время перформанса не было произнесено или написано ни единого слова. Некоторые с трудом называют подобное искусство «произведением», поскольку его нельзя запечатлеть, вставить в раму и повесить в галерее (может, поэтому и позвали фотографа) — впрочем, те же люди запросто называют другие мимолетные вещи «произведениями», например, «произведения» театрального искусства или музыкальные «произведения».

Этот перформанс немного напоминает другую работу художницы, представленную много лет назад, когда она положила на стол семьдесят два предмета, включая розу перо мед плетку ножницы скальпель пистолет пулю, а рядом записку, в которой разрешала зрителям делать с ней всё, что угодно, что они и сделали: разорвав на ней платье, они втыкали шипы ей в кожу и угрожали ей пистолетом.

Люди любят смотреть на то, как другим больно, пока им не становится скучно и они не уходят. За боль не так-то легко держаться, но я держалась за свою, потому что ухватиться за нее казалось проще всего, или, возможно, потому что художникам ее проще всего изобразить, а публике — заметить. Ты сказал мне однажды, что мне следует работать в технике cut-up[73], выставляя свои повреждения на показ. Еще одна участь, которую ты мне предсказывал, помимо суицидницы и шлюхи. Но нет, я не работаю в технике боли, моя техника — любовь, и она совершенно другая, хотя и не менее эфемерная, она так же поддерживает хрупкое равновесие между активным и пассивным и так же, как искусство, построенное на боли, нуждается в зрителе. В идеале он один, но если одному не бывать, то почему их не может быть много, один за другим, как у художницы в красном платье, или как с читателями и писательницей, ведь чтение, как и любовь, это folie à deux[74].

Одним из пришедших посмотреть на художницу в красном платье был ее бывший: бывший возлюбленный, бывший партнер. Они довольно долго не виделись, и она не ожидала, что он придет. Он сел напротив и встретился с ней взглядом, в его глазах застыли бесконечное сожаление и его обратная сторона: принятие; впрочем, может, всё было совсем не так — кто знает? В любом случае, на мгновение искусство застыло, уступив место чистой эмоции. Потом бывший художницы ушел, и искусство, присутствовавшее до его прихода, в очередной раз заняло место любви. Любовь останавливает искусство, потому что оно есть противоположность любви — искусство законченно, в то время как любовь несовершенно продолжается. Единовременно может присутствовать только одно из них. Мы знаем это, потому что развязка Они жили долго и счастливо возможна, только если любовь становится историей. Только в искусстве мы так быстро приходим к концу.

Женщина в красном была художницей, и она хотела пройти весь этот путь до конца, создать новый тип искусства, в котором художник присутствует всегда, в котором искусство не имеет (счастливого) конца, но длится в моменте своего создания. Думаю, произошедшее с художницей в красном и ее бывшим могло бы произойти и с нами — то, что охватывает десятилетия и может измениться, но не закончиться, оно никуда не уходит и бесконечно мечется между надеждой и сомнением сослагательного наклонения. Возможно, это перестало быть любовью, но оно продолжает быть чем-то, хотя я не знаю, чем становится любовь, когда ее действие не может быть разыграно. Разумеется, чтобы оказаться там же, где встретились художница в красном и ее бывший, нам сначала придется заполнить событиями пространство между настоящим и будущим. Пока мы этого не заслужили, но шанс всё еще есть. Надо лишь подождать. Правда, чтобы мы смогли выйти за пределы конца, возможно, мне придется стать твоей «экс».