«Что они здесь едят?» — спросила я тебя. Мы были в кафе в месте, где я никогда не была, а ты — был, и я проголодалась.

«Что „они“ едят? Не веди себя как туристка».

«Но ведь я и есть туристка. А ты разве нет?»

«Я знаю это место от и до. Здесь, как и везде, я чувствую себя как дома».

Кафе, в котором мы сидели, было чем-то похоже на этот бар — словно у кого-то в гостях, — но там было темно, и мы не ели, и стемнело тогда раньше, так что пить можно было дольше… Но сейчас я сижу за столиком в Афинах, на улице всё еще светло, хотя небо стало более глубоким по краям, я ем рыбу, и это дешево, пью пиво, и мне очень хорошо, так хорошо, что я больше не изображаю из себя одинокую женщину: я и есть одинокая женщина. Моя позиция по умолчанию — быть преследуемой, — и я совсем об этом забыла. Расслабилась. Возможно, это делает меня уязвимой.

Подошел официант. Он говорит мне: «Мужчина угощает вас этим напитком».

Официант говорит: «Он хочет подтянуть свой английский».

Я оглядываюсь на мужчину. Он смотрит на меня. Поднимает свой бокал. Похоже, у меня нет выхода. Он подходит к моему столу. Грек, лет пятьдесят, может, старше, а может, и нет. Увесистые серебряные браслеты, крупные золотые кольца. Растекается своим жиром по стулу. Он говорит: «Мне нравятся белые женщины. Вокруг меня всё черное». Он говорит: «Меня зовут Христос, как Христа».

Боги здесь так близки со смертными, и богини оказываются брошенными ради какой-то девчонки. Они не похожи на римских богов, у которых можно что-то попросить: греческие боги требуют у своих почитателей. Единственная разница между ними и людьми в том, что они за главных, мы — нет.

«Голуби, — он показывает на птиц на площади, — грязные птицы».

Теперь на площади всё грязное.

«А как же другие, — говорю я, — горлицы? Кольчатые горлицы. У нас таких нет». У горлицы красновато-коричневое оперение, ее тельце продолговатее и меньше, чем у голубей в Англии, с белым кольцом вокруг шеи. Это точно кольчатые горлицы? Это словосочетание я знаю. Древние греки считали, что у богов есть свой язык. Что они называли вещи правильно. Я соединяю слово с тем, что вижу. Я буду рада, если они совпадут.

«Да, — говорит он, не глядя на птиц. — Эти у нас тоже есть».

Он говорит: «Я жил в Болтоне, в Манчестере. В Англии люди не такие открытые, и после полуночи всё закрыто».

Я говорю: «У вас очень хороший английский. Вы там работали?»

Он говорит: «Я был женат на англичанке. Есть дочь. Ей двадцать. Она иногда сюда приезжает».

«А сейчас вы женаты?»

Он отвечает: «Нет. Я не отхожу от традиций. Одного раза достаточно». Он говорит: «Зачем ты пришла в этот бар?»

Горлицы поднимаются над площадью сквозь заросли электропроводов.

Прочь от меня!

Мы были в баре, совсем как этот, маленьком, как чья-то гостиная, только в другом городе, и сумерки наступили рано, продлив наш поход по барам. Вошла девушка, с мужчиной — он был старше, — и они сели за соседний столик. Ты сказал: «Она симпатичная, но послушай ее». Ты сказал: «Представь, проснуться рядом с этим». Я сидела там с тобой, как напарница.

«Сколько ей, — спросил ты, — восемнадцать? Как думаешь, она студентка?» «Двадцать пять», — сказала я. Ты не видел броню ее опыта. Я видела.

Дверь бара открывалась не только внутрь, но и наружу: вперед, назад. Туда-сюда. Она бы и во время секса кричала этим голосом? Раздражало бы тебя это тогда или только на утро?

Ты можешь гнаться за своим желанием и, не способный к нему прикоснуться, можешь с ним покончить. Если ты бог, ты можешь превратить плоть в дерево, в траву, в золото, но — берегись, Мидас! — срежь тростник, и даже природа тебя осудит. Немногие девушки умеют держать рот на замке, и в этом мы максимально природны, кроме тех случаев, когда нет.

Почему я осталась с тобой в том баре? Почему не ушла? Потому что, открыв свой рот как двери, я сделала наш разговор своим домом. Диалог эротичен, даже когда не является таковым. Если я хочу жить дальше, я должна с кем-то разговаривать, и разговор должен длиться.

Горлицы кружат и устраиваются в другой части площади. Христос пытается поймать и наконец ловит мой взгляд.

«Где ты остановилась?»

«Около вокзала».

«Там небезопасно, — говорит он. — Тебе нужно быть осторожной».

Он хочет, чтобы я была в безопасности; он говорит мне, что я в опасности. Я не собиралась пить два пива. Он покупает мне третье. Пью из вежливости. Начинаю чувствовать себя небезопасно рядом с ним. Начинаю пьянеть. К нашему столу подходят двое мужчин. Они говорят по-гречески, потом он, видимо, их прогоняет. На них тоже спортивные костюмы и золотые цепочки, золото Мидаса. Не получается так же, как с кольчатыми горлицами: я не могу подобрать слова, чтобы описать, как они выглядят, — или я могла бы, но не хочу ошибиться в переводе. Христос уже сказал мне быть начеку, но как туристка я не могу оценить их облик достаточно точно, чтобы понять.

Христос говорит: «Ты уезжаешь завтра? Приходи выпить со мной позже, последний бокальчик в Афинах, я дам тебе свой номер. Есть тут один клуб. Там очень приятно, очень чистые напитки».

Христос берет мой блокнот, находит страницу. Его цепи звенят: я ослепла. Небо уже черное. Он записывает номер. Он смотрит на меня, мне в глаза.

Он не отдает мне блокнот. Я не говорю да. Я не говорю нет.

(Ничего не говори: говорить — значит быть наказанной: помни об Эхо, помни о Тиресии.)

Он держит мой блокнот в руках и смотрит на меня.

Затем с силой вдавливает его мне в ладонь.

«А теперь, — говорит он, — возвращайся в Плаку, там ты будешь в безопасности».

Пространство × время. В каждом городе я трачу вечер на прибытие, день — на знакомство с городом, утро — на отъезд или подготовку к отъезду. Если между вторым и четвертым действием — утром отправления — умещается дополнительный день, я начинаю связывать отдельные части города, хожу между ними пешком вместо того, чтобы ездить на автобусе или метро. Сегодня я уезжаю. Не могу отойти далеко от своего хостела. Иду к вокзалу, нервничаю перед отъездом, не могу сосредоточиться на городе — уже высматриваю следующий.

Махнула рукой на оплату проезда в метро. Турникеты всегда открыты. Билеты не проверяют. Белокафельный слон построен на деньги ЕС, и греки с трудом могут позволить себе штат для его обслуживания. Платформы патрулирует охранник, на его форме написано «Частная служба безопасности». Жду, что он начнет ко мне цепляться, но он пристает только к нищему. Возле станции окружившие кафе назойливые торговцы выглядят неубедительно и не убежденно. Они знают, что госслужащие работают на полставки и что никто и не рассчитывает получить зарплату.

Сегодня первое мая, день забастовок. Перед парламентом на площади Синтагма жду, пока что-то начнется. Около здания в бронированных минивэнах сидят полицейские, нервно застывшие в ожидании сигнала мэйдэй. Они вооружены, а вот их ленты, которыми перетянут проход, пластиковые, тактичные, как бархатные канаты в музее. Улицы не перекрыты. Меня брали в кольцо на демонстрации в Англии, припечатывали к стеклянным вращающимся дверям международных корпораций, разгоняли конной полицией. А в Афинах кто-то взрывает петарду, и я единственная, кто вжимается в стену, замедленно переживая реальный страх. Позже будут ходить слухи о том, что планировался силовой ответ, но к этому времени протестующие уже разойдутся. Человек у метро безуспешно продает заводных солдатиков. Они по-пластунски ползают по тротуару. Стая голубей срывается с места.

Присоединяюсь к манифестации и иду за черным флагом, одна его половина растянута над дорогой с протестующими, другая — над тротуаром. На фасаде Банка Афин перечеркнуто название столицы и приписано БАНК БЕРЛИНА. Скандирование анархистов жужжит как приглушенное григорианское пение, затем — резкий выкрик. В жару они одеты в черное. Прически соответствующие, они выглядят как профессионалы. Некоторые из них пришли с самодельным протестным снаряжением: велосипедные шлемы, куски дерева в форме бейсбольных бит. Кто-то из протестующих разбрасывает листовки. Их никто не берет. Кто-то выводит по трафаретам лозунги или расклеивает плакаты. Кто-то срывает их пару минут спустя. Продавцы воды и булок идут против движения. Никто не покупает.