Ах, вещи — вещи такие красивые!

Любовь не интересуют предметы. Любовь не материалистична, революционна, анархична, но безжалостна. В шаге от любви, от скорби — второстепенные удовольствия: сначала чашка кофе, затем еда, затем одежда. После шторма, после крушения предметы выносит на берег — тот факт, что они уцелели, придает им важности. На солнце они кажутся обновленными, но по сути соленая вода просто смыла с них грязь. Они выглядят новыми, но они никуда не пропадали, всё время были здесь, означая ровно то же, что до катастрофы. Знать это полезно. Хитрость в том, чтобы освободить предметы от воспоминаний.

Наша первая ссора случилась из-за помады Диор.

Я купила тюбик помады Диор.

Ты написал: Как это поможет революции?

Я написала: Помада Диор правда красивее прочих. Ее цена выше, но все-таки она не намного дороже других, не таких красивых помад, а из-за того, что ее оттенок так тщательно продуман, она становится еще красивее.

Я говорила, что революция с помадой Диор на губах возможна, ты — что нет.

В то время я работала на благо революции в палаточном городке, под дождем, с накрашенными помадой Диор губами, а ты был дома или в отъезде, ты не работал на благо революции, по крайней мере не напрямую, но и помадой Диор твои губы накрашены не были, что могло или не могло быть революционным жестом.

«У меня есть знакомые, которые создают красивые вещи, — сказала я, — и они делают это не ради денег. Они просто хотят создавать красивые вещи».

Люди продолжают заходить в вагон, заполняя его практически до отказа. Входит немецкая пара лет пятидесяти (шестидесяти?) и поднимает шум из-за того, кто где сидит, чего не делал никто, хотя мы все сидим не на своих местах. Они показывают нам билеты, на них номера кресел. Девушка с туристическим рюкзаком вынуждена уйти. Мы все смотрим в пол и куда-то в сторону. Купе усиливает товарищеский дух, каким бы он ни был.

Чувство, подступившее, пока я смотрела в окно, оказалось отчаянием. В этом состоянии я не могла создавать красивые вещи или делать вещи красивыми. Я не то чтобы вдруг перестала видеть красоту вещей, просто красота перестала меня заботить, и еще меньше меня интересовали вещи. Однажды я испортила свою любимую куртку, потому что, не заботясь ни о чем, вляпалась в свежую краску. Теперь по всей спине идет широкая белая полоса, и хотя я ее оттирала, частицы краски вплетены в узор навечно. Влюбленная, я была беззаботной. Я ни о чем не заботилась. Портила вещи, которые нельзя починить.

Однажды, гуляя по городским улицам, мы зашли в магазин, в сетевой магазин — дешевый, всё для всех, в нем продавали и мужскую одежду, и женские бикини. Ты примерил рубашку: «Стоит взять?»

Я ответила: «Не знаю, она тебе нужна?» На секунду в промежутке между шторками примерочной я увидела между рубашкой и джинсами то, чего желала. Но всего лишь на мгновение. Не знаю, ожидал ли ты от меня большего энтузиазма насчет рубашки, потому что мои губы были накрашены помадой Диор. Не знаю, хотел ли ты, чтобы я похвалила рубашку или чтобы я поддержала твое желание что-то купить, но почему-то ты разочаровался и во мне, и в рубашке, и мы вышли из магазина, а когда вернулись позже, чтобы все-таки ее купить, ее уже не было.

Почему люди продолжают создавать красивые вещи? Мне показалось, ты хотел сказать: зачем тратить время на думы о платьях или пляжах, когда можно бесконечно цепляться к мелочам. Чего ради красить губы помадой или носить бикини? Красота — это слишком легко, думал ты: легко понять, что красиво, а значит, и создавать красивое должно быть просто, так просто, что оно кажется неправдоподобным, как те женщины в журналах, работающие сверхурочно, чтобы выглядеть так, будто они на отдыхе. Думал ли ты, что правда уродлива?

Думаю, ты все-таки верил в красоту, считал женщин в журналах красивыми и, может быть, даже желал их, невзирая на то, что они были такими же глянцевыми, как страницы журнала, и я не знала, как с этим быть.

Думаю, ты верил в то, что это их красота, а не заслуга фотографов, или макияжа, или чего-то еще. Не думаю, что ты верил, что красота рукотворна и что какая-нибудь помада может ее усилить. Ты точно верил в искусство и в то, что его можно создавать и что оно может быть красиво, но ты не любил женщин с помадой на губах, хотя они нравились тебе в живописи. Это казалось мне нелогичным.

Вокзал Генуи уводит поезд от побережья, впускает в него облако табачного дыма и женщину, которая протягивает мне открытку с Буддой и какой-то надписью. Женщина некрасива, но она улыбается из своего рыхлого тела и говорит мне: «Эти слова очень важны для обретения счастья».

Немцы всё суетятся. Билеты держит женщина, как это часто бывает в паре. Она роется в сумке, достает пузырек, трясет его, считая таблетки. Затем идет в коридор и заходится там кашлем.

Немецкая пара выходит из вагона и занимает очередь у двери ровно за одиннадцать минут до прибытия на миланский вокзал.

Сколько времени нужно, чтобы почувствовать себя в чужом городе как дома? Мне нужно двадцать четыре часа — иногда хватает двенадцати, — чтобы привыкнуть к кафе, магазинам, улицам, метро до того, как всё место станет почти слишком знакомым и придет время снова двигаться дальше.

Зал прибытия на вокзале Милана такой большой и такой красивый, что я не в силах уйти. Порта-Нуова («Новая Дверь») на выходе из вокзала — ворота не обрамляют красивый вид, а ведут к переплетению технологий, которые никак не спрятать: парковка с одной стороны, рельсы — с другой. Оглядываюсь: здание вокзала поддерживают строительные леса, укрытые пластиком, и непонятно, как пройти от этого мраморного памятника к другому, к тому Милану, который я собиралась увидеть между поездами.

Зачем строить дворец для отбытия? Зачем строить его — таким красивым — из маркого стекла? Зачем сооружать вокзалы, похожие на стеклянные дворцы? Этот строили несколько поколений, и каждые новые двадцать лет громоздились на тысячелетиях стилей: древнеегипетский, римский, классический, барокко. Теперь это дворец всего, дворец удобств, потребность в которых в момент отправления мы не могли помыслить: подземные торговые центры, общественные душевые, рестораны. Я здесь всего на пару часов, на пересадке. Быть может, всё, что мне следует знать о Милане, — это его вокзал. С его плавающим населением, его прибытиями и отправлениями, со всей городской инфраструктурой: от полицейского участка до общественных парков, но без спален; город на быстрой перемотке, город, который не спит.

В баре на Центральном вокзале Милана я покупаю кофе и случайно ловлю вайфай. Волей случая я получила привилегию выйти на связь — быть единственной на связи, избранной. Я здесь единственный человек с ноутбуком — этой сияющей, дорогой, современной машиной. В сверкающем контуре вестибюля я вижу группу людей, заключенных в треугольное не-пространство между прилавком с напитками, газетным киоском и билетной кассой: обусловленное пространством повторяющееся действие — распознавание паттернов. Я дома. Кавер-группа играет песни Синатры в стиле фламенко. Стены из искусственного (или настоящего?) черного мрамора отражают свет так же, как прозрачные контейнеры для салатов, разложенные на черной имитирующей мрамор поверхности под безупречно чистым, пластиковым козырьком. Они одинаково красивы.

Мне не стоит быть такой счастливой.

Ты написал мне.

Что? Пару слов: я могу интерпретировать их по-разному, как приветливые и нет. Наверное, всё сразу, но что бы это ни значило, однажды существовавшее между нами пространство собирается мгновенно, виртуально, словно из фантастического конструктора. Оно заполняет собой это огромное помещение, до самого купола, и, вдруг заслоняя всё, что находится передо мной, ты оказываешься здесь. Ты создаешь мое «здесь»: мраморные полы, дымка под стеклянной крышей. Ты появился, и вокзал стал казаться фашистской нелепицей (или таким его вижу я в твоем присутствии?). Мне сразу хочется тебе ответить, рассказать тебе всё, зная, что каждый мой ответ меня пересобирает. Ты снова и снова застаешь меня врасплох, я застываю — статичный образ, журнальный снимок, что-то судорожное, пойманное. На миланском вокзале я всецело здесь и не здесь, пока любовь, как надежда, тут же выскальзывает из настоящего времени, и я живу (люблю) в неуклюжем будущем совершенном, где любовь существует или когда она осуществится в будущем. В будущем, где я написала тебе… ты мне ответил… где мы снова встретились. Тщетные надежды вплетают изъяны в мрамор, глубокие, как заблуждения.