— Исидор, да погоди ты! — пронудел Санду.

— Айда, я сказал, — решительно ответил тот и захрустел по снегу вдаль. Вскоре к нему все-таки присоединился Санду, продолживший упрашивать. Когда они отошли немного подальше, Кайлен тихо спросил Ионела:

— Мы путь к дому Исидора как-то срезать можем?

Ионел молча кивнул и показал рукой, куда идти нужно. Буквально через несколько минут они прятались уже за другим плетнем, с видом на нужный дом. Однако появившиеся прямо следом за ними Санду с Исидором внутрь не пошли, вместо этого углубившись в сад.

— В погребе он их прячет, — сделал вывод Ионел.

— Так даже удобнее, — Кайлен хмыкнул. — Из погреба выход один и узкий.

Первым из погреба появился Исидор и замер на пороге, увидев силуэт Кайлена, темнеющий на фоне залитого лунным светом снега. Санду, держащий в руках большой завернутый в простыню сверток, выглянул из-за его плеча и испуганно вытаращил глаза.

— Крылья отдайте, — потребовал Кайлен. Санду попятился назад по лестнице.

— Санду, ты, чтоль, до двенадцатой ночи в погребе просидеть собрался? — спросил его Ионел, стоявший чуть поодаль облокотившись о яблоню. — Ну, еды там много, конечно, но тебя тетушка Зоица, боюсь, быстро погонит за то, что ты их объедаешь…

Кайлен весело усмехнулся и повторил свое требование:

— Выходи, положи крылья вот сюда, на снег — и ступай домой. Это очень просто. И совершенно безопасно.

— А чего опасно? — не удержался от вопроса Исидор.

— Лезть туда, где не понимаешь ничего, — немедля ответил Кайлен. — А еще — красть. Что крылья из леса, что ножи из кузницы. Очень вредно и опасно.

— Да я же… — начал было Санду, но осекся.

— Нож Горану можешь завтра вернуть, — разрешил ему Кайлен.

— А меня в тюрьму потом посадят?.. — жалобно спросил Санду.

— Если перед Гораном как следует извинишься и он согласится на тебя заявление не подавать — может, и не посадят.

На самом деле, разумеется, человеческая тюрьма Санду за кражу артефакта совершенно не грозила: если можно не объяснять в людском суде вещи, связанные с колдовством, все в Надзоре предпочтут не объяснять. И Фаркаш в числе первых, невзирая на то, что он — капитан полиции.

Зато Санду грозило разбирательство о непреднамеренном нарушении Пакта, с неопределенными результатами, на которые могло повлиять все что угодно, включая расположение духа Его Величества Правителя холмов Семиграда. Про остальных почти наверняка решат, что несколько деревенских парней и лесорубов, видевших в лесу «бабу с крыльями» — не великая проблема. В конце концов, стрыгоев и корриганов тоже многие видели и обошлись без подписания Пакта. А вот Санду вполне могли вменить сознательное применение подпактной магии, причем с нанесением значительного ущерба… И тогда тюрьма его все-таки ожидала. Только не у людей, а у эс ши.

Санду осторожно, боком, выполз из-за спины Исидора, медленно положил крылья на землю, а потом резко припустил прочь, будто за ним собаки гнались.

— Ты тоже в дом ступай, — велел Исидору Кайлен. — И спать ложись.

Упрашивать его не пришлось: он, хоть и не побежал, зашагал прочь торопливо и вскоре скрылся за углом.

— Ионел, иди сюда, — позвал Кайлен. — Посмотри, пока возможность есть… Потом, может, и не доведется больше.

Он осторожно развернул грубую ткань, и из-под нее разлилось тихое искрящееся белое сияние. Крылья вилы состояли не из перьев, а из плотно, одна к другой, сложенных тисовых веток совершенно невероятного светлого серебристо-серого оттенка. И светились.

— Матерь Божья… — ахнул Ионел.

— Красивые? — улыбнувшись, спросил Кайлен.

— Еще как! Я такой красоты и не видал никогда!

— Потому я тебе и показываю. — Он еще немного подождал, пока Ионел налюбуется, а потом принялся заворачивать крылья обратно. — У меня до завтра полежат. Вила, конечно, в деревню сегодня точно не войдет, но так все равно надежнее будет.

— Я бы это чудо и тронуть не решился… — проговорил впечатленный до глубины души Ионел.

— Вот поэтому ты и мой помощник. И ножи не воруешь.

Пресловутый коньяк Кайлен предусмотрительно привез с собой. Изрядно для этого собравшись с духом, потому что после вечера в холмах ему на алкоголь даже смотреть не хотелось. Но он прекрасно понимал, что если коньяк не взять, в деревне под праздники рано или поздно придется вместо него пить сливовицу, которую румельцы называли цуйкой. А про нее думать с похмелья было еще страшнее.

Так что от цуйки Кайлен благополучно избавил всех собравшихся: перед завтрашним днем много пить не собирался никто, поэтому она сегодня не грозила застолью даже в перспективе, для продолжения веселья, когда коньяк иссякнет. Сперва атмосфера за столом стояла и вовсе деловая: обсуждали завтрашние планы, во всех подробностях. Но как только эти разговоры закончились, застолье быстро переродилось в по-настоящему праздничное — чему, конечно, немного поспособствовали Кайлен и его эбед. Ему было очень нужно, чтобы этот ритуал удался не меньше Плугошорула. В итоге в общую атмосферу затянуло даже Фаркаша, на которого как на оборотня эбед не действовал.

Настроение, впрочем, царило не буйно веселое, а скорее лениво-расслабленное, в полном соответствии с состоянием самого Кайлена, который наконец-то выдохнул к концу трудного дня. Алкоголь в сочетании с усталостью делал мысли и эмоции медленно-тягучими, как смола, и это было приятное ощущение. И даже когда Андра потребовала песен, потому что какое же без них праздничное застолье, Ионел и Мария хором затянули какую-то протяжную дойну, где в конце, на удивление, никто не умер, как оно обычно бывало в таких песнях, но все много скитались. Потом им, правда, пришлось, снова по требованию Андры, исправиться и спеть куда более веселую и праздничную «Белые цветы».

После этого бабка, вошедшая во вкус руководства браздами праздника, велела Горану с Кайленом петь что-нибудь праздничное и липовское. Отвертеться удалось только Шандору, который безапелляционно заявил, что у него нет ни слуха, ни голоса, поэтому онгурских песен сегодня не будет. После чего Андра, разумеется, потребовала от Кайлена еще и чего-нибудь латенского. Но проклятая дойна, оказывается, крепко засела ему в голову, и на ум шли только еще более мрачные баллады, где ближе к финалу умирали абсолютно все, и тоже не слишком-то веселая айрнская «Siúil A Rún»[1].

В конце концов Кайлену все-таки пришла на ум дурацкая песенка «когда я девочкой была, я там овец своих пасла», которую ему в детстве пела матушка. И, благополучно отбыв ею концертную повинность и выпив еще коньяка, он подпер кулаком щеку и сосредоточился на созерцании Марии и Горана. Они сидели за столом рядом и зрелище собой представляли исключительно приятное. Мария, как обычно, смущалась мужского внимания при посторонних, даже от собственного жениха, но так выглядела только очаровательнее.

Кайлен прекрасно знал этот взгляд, которым кузнец следил буквально за каждым движением Марии. Больше того: Кайлен его сейчас ощущал, настолько сильно, что, кажется, руками потрогать мог. В воцарившейся праздничной атмосфере любое связанное с праздником действо он чувствовал особенно сильно. А что могло быть праздничнее сплетавшихся прямо сейчас между двоими новых связей, которые потом вырастут за весну и окрепнут за лето, как раз к осенней свадьбе?

— Господин Кайлен? Курить пойдете? — голос Ионела поднял Кайлена из глубин эстетического созерцания на поверхность, он кивнул и они вместе поднялись из-за стола.

Курили на улице: в маленьком деревенском доме даже один Кайлен мог за раз надымить так, что хоть топор вешай. И тут, во дворе дома, эстетика была не хуже, чем внутри, пускай и совсем другая. Над деревней летела луна, то прячась за облака, то показываясь снова, с неба падали совсем редкие и невероятно медленные снежные хлопья, плавно оседая не землю, и было очень-очень тихо. Тоже празднично.

Зима и ночь — это не только смерть, но и покой. Кайлену сейчас остро был нужен именно он, чтобы суметь противопоставить его смерти. Мягкая, как снежные шапки на деревьях, спокойная уверенность. И он жадно хватал ее прямо из воздуха и за праздничным столом, и сейчас, среди морозной темноты. Кайлен поджег сигариллу, глубоко затянулся и прислонился к беленой стене дома, потому что голова закружилась, так же неторопливо, как хлопья снега в воздухе. Не от коньяка — на ногах он стоял совершенно твердо — от текущей через него энергии, которой он от воодушевления хватанул чересчур много сразу. Пальто от побелки потом отряхивать… ну да ладно.