И, разумеется, все чужие эмоции — в том числе, и человеческие — он мог ощутить тоже. И сейчас, в минуту близости, выбирал поддаваться им, тонуть в них целиком и полностью, чувствовать каждое ощущение Марии от его прикосновений почти так же остро, как собственное. И делиться с ней каждым своим ощущением. Это было похоже на вихрь, который раскручивался все сильнее, подпитывая сам себя: от ее чувств становились сильнее его чувства, от его чувств становились сильнее его чувства — и так по кругу.

Люди так умели только если были колдунами или по-настоящему глубоко любили друг друга. Поэтому во всех остальных случаях у них в постели творилась зачастую какая-то совершенно отвратительная ерунда. Им бы, по-хорошему, следовало всех остальных случаев тщательно избегать, им и Церковь то же самое говорила. Но почти никто по-настоящему не слушает церковников, хотя многие старательно кивают и пытаются соблюдать формальности.

Поэтому Кайлен выглядел отвратительным бабником в глазах формально блюдущих благопристойность и неумеренно сентиментальным придурком в глазах настоящих отвратительных бабников, вроде Вирджилиу. В своих же собственных глазах он уж точно выглядел получше и десятков добропорядочных супругов, которые не удосужились хоть раз всерьез задаться вопросом, что там чувствует их жена, находясь с ними в одной койке; и десятков дамских угодников, также заинтересованных исключительно в собственных ощущениях, причем исключительно телесных.

Кайлен занимался любовью так же, как люди писали картины или играли музыку, во вдохновенном творческом порыве, в поиске тонкой выразительной гармонии в каждом движении, в каждой ласке и каждом поцелуе. Так, как и следовало совершать действо, которое способно создать новых живых существ. Так, как и следовало совершать любой сильный ритуал. Так, как и следовало прославлять жизнь.

И это было очень-очень хорошо, так прекрасно, что потом, когда все закончилось, не сразу вышло прийти в себя. И они лежали тихо в подступившей темноте, почти не двигаясь, успокаивая дыхание, только Мария тихонько гладила его кончиками пальцев по плечу, а он неторопливо перебирал ее кудри, запустив в них ладонь. Но в конце концов она все же приподнялась, села и потянулась к стоящей рядом керосинке, чтобы ее зажечь.

— Не хочу говорить в темноте, — сказала она. — Хочу видеть твое лицо.

Огонек затеплился и задрожал, и Кайлену стало видно не только лицо: свет лампы очерчивал с правой стороны контур ее волос, шею, плечо и грудь — выглядело восхитительно, как на картине.

— Какая же ты невозможно красивая… — довольно проговорил он и потянулся к ней, чтобы провести ладонью по этому оранжевому светящемуся контуру снизу вверх.

— Кайлен… — Мария жалобно заломила брови. — Да погоди ты! Я ж обещала тебе сказать!

— Говори, конечно, — тут же серьезно согласился он, но руку не убрал, только остановил на полпути. — Я все еще волнуюсь, между прочим. Хоть и отвлекся… очень сильно.

Она закусила губу, и вид у нее сделался еще жалобнее.

— Ко мне… свататься сегодня приходили, — наконец выпалила она и уставилась на него умоляющим взглядом, будто он ей сейчас должен был срочно объяснить, что ей с этим делать.

«Пить надо было меньше, — первым делом подумал Кайлен. — Хотя бы вполовину». Если бы он не набрался на спор до настолько полуосмысленного состояния, еще тогда бы прекрасно все понял. Его внезапные мысли о женитьбе не были собственно мыслями, они были кэтаби, предчувствием. Всех своих женщин он ощущал прекрасно, даже если они не были рядом. И уж такие важные события в их жизни, как грядущие предложения руки и сердца, предвидеть не просто мог, а должен был. Время зимних праздников было временем помолвок, и у людей тоже — вот уж не великой сложности предсказание, в самом деле.

— А ты за него замуж хочешь? — первым делом спросил Кайлен. — Это же самое главное.

Мария очень тяжело вздохнула, а потом честно созналась:

— Хочу…

— Ну так и хорошо же, — рассудительно-благостным тоном сказал Кайлен, погладив ее по щеке и заправив каштановую прядь за ухо. — А боишься ты тогда чего, моя хорошая?..

У нее снова сделался очень жалобный вид, и Кайлен решительно обнял ее за талию и притянул к себе в объятья. Мария завозилась, поудобнее устраиваясь у него на плече, уткнулась носом ему в шею и грустно сказала:

— Боюсь, что когда я замуж выйду, ты сюда приезжать перестанешь.

Они с Марией, разумеется, обсуждали будущее. Причем начала тогда разговор сама Мария и была очень разумной и рассудительной, как и положено хорошей ведьме. Сказала, что замуж вовсе не спешит — ведьме можно, потому что хочет найти по-настоящему хорошего и подходящего мужа — ведьме нужно. Иначе она «неподходящего» мужа быстро в могилу загонит, не дожидаясь кучу лет его естественной смерти, как дожидалась Нада.

Но замуж Мария хотела, пускай и позже. И, разумеется, вовсе не за Кайлена — зачем деревенской ведьме дворянин из города? Она говорила, что как-то раз себе это в подробностях представила и поняла, что выйдет очень плохо. Вот так, как у них сейчас, было очень хорошо, а иначе — совсем будет неподходяще: и Кайлену в деревне делать нечего, и Марии в городе ничуть не понравится, совершенно ей не годится отрываться от земли, дома и привычной жизни. В городе она зачахнет.

Кайлен еще тогда порадовался, что Мария сама это поняла — восхитительной рассудительности девица — и не придется ей объяснять, долго и сложно, рискуя ее обидеть ненароком. И радостно с ней согласился, что так, как у них сейчас — совершенно замечательно, после чего немедля ее поцеловал, чтобы сделать все еще замечательнее.

А теперь вот, когда до замужества дошло, Мария переживает. Хотя он, вроде бы, не собирался никуда убегать, едва узнав, что ей предложение сделали.

— Скажи мне, пожалуйста, только честно, — серьезно попросил Кайлен. — Ты же не думаешь, что я сюда приезжаю только для того, чтобы?..

— Не-е-ет, — протянула Мария и прижалась к нему сильнее. — Это Ионел так думал поначалу, и то передумал потом… А я никогда так не думала, я же чую. Я же ведьма.

Кайлен улыбнулся и поцеловал ее в макушку. Иногда он пытался представить, как многие люди живут и ничего не чуют — и не мог. Это же отвратительно неудобно, даже… ущербно, все равно что слепым быть или глухим. И ведь, главное, почти любой человек мог до какой-то степени развить кэтаби, но мало кто стремился, за исключением щедро одаренных колдовскими способностями.

В повальной человеческой лени Кайлен был склонен винить Пакт: если считать, что колдовства вовсе не существует, или почти не существует, то и какой смысл чем-то с ним связанным упорно заниматься?.. А тут еще и Церковь рассказывает о мерзостях и грехах, поджидающих на пути освоения тайных знаний… В этом Церковь и Надзор были удивительно единомысленны, полагая, что, если колдунов не колотить палками по пяткам, причем сразу и заранее, для предотвращения дальнейших проблем, они непременно учинят какую-нибудь гадость. Только способы различались. Пакт и был придуман, в сущности, как противопоставление церковным методам борьбы с учиняемыми колдунами гадостями. Только сейчас все — и Церковь, и Надзор — боролись уже не со злоупотреблениями колдовством, а вообще непонятно с чем… Просто за то, чтобы никто никуда не совал нос и руки, сидел тихо и ничего не трогал. Кайлена это невероятно раздражало.

— А насчет того, что я не собираюсь переставать приезжать, ты ничего не чуешь? — еще раз улыбнувшись, просил Кайлен.

— Ну, стали же мы с подругами реже видеться, когда они замуж повыходили… — привела аргумент Мария, скосив на него взгляд и наморщив нос. — А у тебя и вправду меньше поводов приехать будет.

— Нет, безусловно, вариант, при котором я буду меньше приезжать, есть… Если твой муж решит меня оглоблей от тебя отгонять…

— Нет, он не будет, — уверенно сказала Мария. — Он все понимает, он кузнец и бабка у него ведьма, как моя.

— И сам он колдун, — сделал вывод Кайлен и задумчиво нахмурился.