– Он не ранен, успокойся, Маша, успокойся…

– Я тебя спрашиваю: где он?? Почему ты его не привез, раз он не ранен?!!

– Да выслушай! Я… не смог.

– Как это понимать? Что значит…

– Я показал ему все документы, объяснил, что ты здесь и ждешь его, чтобы вместе вернуться домой.

– А он?

– Он заладил: «Отец, как это я сейчас поеду с тобой и мамой домой, оставлю товарищей, я же не трус и не предатель.»

– Ах! – Взвизгнула Мария Демидовна. – Ах! Умираю! Сердце не выдюжит! Товарищи для него оказались важнее матери!

– Я пробовал так говорить ему, но он уперся, стоял на своем. Маша, милая, я понял вчера кое-что про него… Он уже не дитя. Это его выбор.

– Выбор! А о матери… о матери он подумал?!

– Ну что же, нам теперь до старости его на привязи держать…

– Но ведь он погибнет, ни за что ни про что…

– Мы этого знать не можем… Слушай, у них там такая обстановка. Один за всех и все за одного, настоящие советские бойцы. Не посрамят нас наши детки… Был бы дед жив, уж он был бы рад…

– Да мне это все равно…

– Может, и мне все равно… А все-таки не посрамят… И в этом что-то есть.

– Да что в этом может быть?! Глупость, ребячество, бред!

– Они такие… настоящие, понимаешь? Настоящие боевые товарищи. Они лучше нас. Хоть и совсем еще дети. За Родину стоят, за Родину погибают…

– За Родину! – С издевкой в голосе воскликнула Мария Демидовна. Все, что говорил муж, было для нее подобно пустому и надоедливому звуку. Казалось, не существовало слов, что слетели бы с его губ и не разъярили ее. Нервы ее были напряжены до предела, сердцебиение участилось, вены на лбу вздувались и так и грозили лопнуть. – Да я бы на твоем месте! Эх ты! За шкирку бы приволокла! Не слушаться матери вздумал! Щенок! А ты – бесхребетный, ни на что не годный человек…

Семен Владимирович засыпал в казарме, прокручивая вновь и вновь рассказ родителей в голове. Да, пребывание его на афганской земле затянулось – по его же собственной воле, но он не был наказан за свою стойкость и упертость, доказательство тому было – долгие годы жизни после той злосчастной войны. И даже наоборот, сбеги он тогда, уцепись за юбку матери, сколько всего важного и судьбоносного пропустил, сколького бы не увидел в заснеженных горах и раскаленных яростным солнцем каменистых песках Афганистана.

Знакомые, но все же отчасти позабытые картины вестибюлей консерватории, будто припорошенные в памяти снегом, произвели на меня странное впечатление. Даже вахтеры, администратор – и те были едва узнаваемы. Они выглядели старше, чопорнее, чем мое воображение представляло их. А ведь когда-то я видел их чуть ли не каждую неделю! Вихрь человеческой жизни и неумолимого времени, что творишь ты с нами, к чему все меняешь, преображаешь, и не всегда в лучшую сторону?

К чему терять что-то, что у тебя уже есть в руках, да к тому же и так хорошо? Для чего размениваться упоительным счастьем в надежде найти счастье еще более восхитительное, чем тебе даровано судьбой? Зачем стремиться остаться слабым собой, когда можно стремиться возвыситься вслед за избранницей жизни?

Раскаяние, очарование, сожаление, страхи, смятение – овладели мною, а затем и вовсе ворох мыслей смял все внутри, я был будто не собой, а героем какой-то картины, быть может, собственных давних мечтаний. Что я делал? Зачем явился в консерваторию, зачем купил билет на дневной концерт? Кто-то внутри словно дернул меня за сердце и возопил вчера: как ты можешь начать отношения с новой женщиной, с этой Яной, когда еще не испробовал последнюю попытку отыскать и увидеть Катю? Пришлось обмануть Яну, сказать, что я поехал к родителям, что матери понадобилась срочная помощь, к великому неудовольствию моей новой подруги.

Сначала я хотел позвонить Катерине, но разум подсказал, что это была скверная затея: если она замужем, то я буду выглядеть совершенным глупцом. Тем более глупо было ехать на съемную квартиру, где она жила – она могла уже много раз сменить место жительства. Работала ли она в консерватории, я тоже не знал – уже давно в афишах ее имя не упоминалось. Да, здесь я должен признаться читателю, что уже много месяцев пытался ухватиться за ее след, но всякий раз поиски мои оказывались тщетными.

К неприятному удивлению моему, пожилая администратор долго не могла вспомнить меня и взирала на меня совершенно отчужденным, лишенным всякого любопытства взглядом.

– Хорошо, меня вы не помните. – Говорил я, и голос против воли дрожал и даже звучал так, будто я заискивал перед администратором. – Но вы ведь помните Катерину Воропаеву, она была скрипачкой здесь очень долго?

– Допустим, Катерину помню.

Столь сухой ответ уничтожил меня. Даже упоминание имени Кати не всколыхнуло в памяти старушки ничего!

– Да ведь я был всегда с ней, ходил на все ее концерты. Припоминаете?

– Кажется, нет. Хотя, может быть, что-то знакомое в вас есть. А в чем ваш вопрос, собственно?

– Так ведь я хотел бы узнать, как найти Катю. Где она теперь работает?

– О, этого я не знаю. – Администратор даже повела плечами от раздражения. – Когда человек увольняется, он не отчитывается перед сотрудниками учреждения, куда он направится дальше.

По ее ответу я почувствовал, что несколько рассердил ее: должно быть, женщина сочла меня наглецом, просившим раскрыть столь личную информацию о сотрудниках консерватории. Стало быть, она могла знать, но не говорить мне!

Должно быть, вид у меня стал вдруг столь несчастным и подавленным, что старушка вдруг сжалилась надо мной:

– Послушайте, но зачем вы ищете Катерину? Вы ведь встречались с ней когда-то?

– Да, именно! Я хотел бы… – И тут я понял, что не могу признаться в чувствах к Кате перед этой почти незнакомой мне женщиной. – Это очень личное.

– Понимаю. Но вам не стоит искать Катерину. Она уже замужем. И насколько мне известно, она уехала вслед за мужем.

Известие это сразило меня.

– В другую страну?! – воскликнул я.

– Да.

Из консерватории я вышел в бреду, ошарашенный столь неожиданной вестью. Глаза мои были широко раскрыты, отчего заболели веки, но я ничего не мог сделать с собой, откуда-то изнутри вдруг изверглись чувства, о существовании которых доселе я и не догадывался. Все во мне бунтовало, все противилось тому, что я не почитал иначе как предательством! Та, кого я боготворил однажды, кто показала мне, что в моей стране есть люди, приросшие навеки корнями к родной земле, оказалось, просто не хотела вырывать свои корни из почвы ради меня, но ради другого мужчины – оказалась готовой пойти на такой решительный шаг!

Все эти рассуждения о том, что русский человек не может чувствовать себя полноценным в отрыве от Родины, что везде он будет вынужден признавать, что он хуже других наций, везде должен будет пресмыкаться, посыпать голову пеплом… Все оказалось не более чем дымом, жалким оправданием Катиной нелюбви ко мне, ее нежеланием чем-то жертвовать ради меня и совершать для меня поступок.

«Глупец! На что ты рассчитывал? – Говорил чужой, едкий голос внутри меня. – Разве не знал ты, что ей претит твое хамство, твое пренебрежение к другим людям, твое себялюбие, насмешки, оскорбления… Разумеется, она так и не смогла полюбить тебя по-настоящему…» Раздавленный, униженный, я сам себе был и жалок, и смешон. Каким, должно быть, отвратительным человеком я был, что Катерина соорудила столь многоступенчатую ложь, чтобы навсегда вырваться из моих объятий!

Что оставалось мне? Тусклый свет все явственнее пробивался сквозь мрак этого бездонного унижения и безысходности, расцвечивая пасмурный день, еще только зачинавшийся, день, за который я мог многое успеть, и свет тот был – Яна, женщина, которая не побрезгует мной. С ней я навсегда забуду о том, что для какой-то гордячки я оказался недостойным и отталкивающим. Лишь бы Яна приняла меня и простила столь внезапный отъезд!

Лицо ее, чуть полное, чистое, белое, без косметики – она не ждала моего возвращения так скоро – словно покрылось непроницаемой пленкой, когда я вошел в ее съемную квартиру. Признаться, это была очень уютная, современная квартира со свежим ремонтом и красивой мебелью без следов износа. Мы сидели на кухне, я тяжелым взглядом сверлил ее лицо, а она взирала на меня исподлобья с полуравнодушием, с полуненавистью. Ох, себялюбивая собственница, не простит того, что я оставил ее якобы ради матери, не простит!