Мне много чего говорили в течение жизни, лгали, чтобы заставить меня подчиниться.

«Твоя мать была всего лишь дешевой шлюхой. Такие женщины долго не живут. Их используют и выбрасывают. Так они служат своей цели».

Это был один из самых долгих и «душевных» — в глазах отца — разговоров, которые он когда-либо вел со мной. Правда, как я узнал позже, была далека от того, что он мне говорил.

Меня вырвали из рук матери вскоре после того, как заставили родить меня, и бросили в дом незнакомцев, связанных с Братвой — русской мафией. С того момента, как я сделал первый вдох, меня приучили к жизни преступника. Смерть, ненависть и верность только одному человеку.

Моя мать была молодой русской девушкой, у которой были надежды и мечты. Такова была моя фантазия. Ей, несомненно, внушали, что она должна оставаться покорной и безропотной. Надежда могла заставить любого делать то, что ты хочешь.

Я не знал ее, ничего не знал о ней из собственного опыта. Ее вытащили из постели посреди ночи, переправили в Америку и продали, как кусок мяса, тем, у кого были власть и деньги.

Тем, на кого я работал. А иногда и тем, кого я убивал.

Тем, кому нравилось ломать вещи. Разрушать их.

Тех, кто уничтожал человека до тех пор, пока от него не оставалось ничего, кроме тьмы, а от бывшей надежды — лишь безнадежная покорность.

Знакомый гнев, который я испытывал при мысли о судьбе матери, был подобен кислоте в моих венах. Я не позволял эмоциям играть роль в моей жизни. Они никогда не играли роли, кроме мыслей о матери, которую я никогда не знал, слишком юной девушке, которую бесчисленное количество раз насиловали и били, заставляли вытолкнуть ребенка, которого она, вероятно, не хотела, а затем использовали снова и снова.

Она была единственной вещью, к которой я когда-либо испытывал апатию. И какая-то часть меня ненавидела это, ненавидела ее за то, что она заставляла меня чувствовать что-то еще, кроме небытия, с которым я был так хорошо знаком. Мрачная тьма, которую я принял.

Мне не нужно было знать ее любовь, чтобы понять, что она была невинна, как многие другие молодые девушки, брошенные в эту жизнь.

На секунду я уставился на свои руки, которые за тридцать один год жизни не раз были в крови. Руки, которые вскоре будут пропитаны жизненной силой другого человека.

Это были пальцы и ладони, которые безжалостно убивали. Те, что лишили жизни моего отца, когда я узнал, что это он изнасиловал мою мать, стал моим отцом и в конце концов убил ее.

Мне не нужно было знать женщину, родившую меня, чтобы отомстить в ее честь. Это никогда не исправило бы зло, совершенное против нее — или против других беспомощных жертв, — но, черт возьми, мне стало легче.

Отцеубийство. Кто бы мог подумать, что это то, для чего я был рожден? Кто знал, что это моя личная терапия?

И именно убийство отца возвысило меня до того положения, в котором я сейчас нахожусь вместе с «Руиной» и Братвой. Очевидно, Братва считала, что я оказал им услугу, убрав отца-предателя, который передавал информацию Коза Ностре.

Я никогда не поправлял их, никогда не говорил им, что то, что я сделал, я сделал для себя и Саши, той девушки, которая была всего лишь ребенком и которой достался ад на земле. Пусть Братва думает, что я сделал это для них.

Это не имело никакого значения для конечного результата.

— Я слышал, что бедный ублюдок только и делал, что смотрел на дочь пахана, и заслужил это дерьмо.

От одного только упоминания о Пахане Леониде Петрове, лидере Братвы Восточного побережья, у меня стянуло кожу. Я не ответил и не подтвердил слова Максима. Я взглянул на него и увидел, как он указывает на сукиного сына, которого вот-вот расчленят и растворят. Максим выругался по-русски, но я проигнорировал его и сосредоточился на работе.

Послышался звук вспыхнувшей зажигалки, а затем сладкий, дымный аромат сигарилл, которые Максим получал по связям в Картеле. Все это я узнал за первые пять минут, проведенные в его присутствии сегодня вечером.

Меня позвали, и я пришел. Я делал свою работу, избавлялся от трупов и занимался своей жалкой гребаной жизнью.

— Чертовщина какая-то, Арло, — пробормотал Максим под нос, и я услышал, как он сделал еще одну затяжку. — Ты можешь себе представить…

— Нет, потому что мне, блядь, плевать на обстоятельства. — Я окинул его взглядом. — Работа есть работа, когда меня зовет «Руина». — Я указал подбородком на черную бочку в стороне. — Они позволили тебе прийти и научиться чему-то, так что заткнись и слушай. Хватит болтать. — Я выдержал его взгляд. — Моя работа заключается в том, чтобы быть эффективным и быстрым. Хватит сплетничать, бери эту чертову бочку.

Обычно я делал свою работу один. Так было проще. Тише. Я не хотел говорить о погоде, не говоря уже о том, что один из этих мудаков свалил. Я делал то, что мне поручали, а потом оставлял это в прошлом.

Потому что именно так и надо было поступать, когда ты посредник в «Руине».

Но Максим еще был молод и глуп, без особого опыта, и уж точно не в том, что касалось «Руины» или Братвы. Но поскольку он состоял в кровном родстве с одним из высших лиц русской мафии, ему позволяли влезать в ситуации, которые должны были быть подвластны более контролируемым и опытным людям.

И это была одна из таких ситуаций. Но злить кого-то из высших чинов Братвы или «Руины» было не в моем стиле, да и не по уму, так что я держал рот на замке и позволил этому маленькому засранцу кое-чему научиться.

Потому что быть свободным агентом синдиката, известного как «Руина», который занимался всем незаконным и подпольным, означало, что если ты хочешь сохранить свои яйца, то ни в чем не сомневаешься.

Когда звонили из «Руины», я брался за работу и делал ее чертовски хорошо. Мне было все равно, на кого работать — на Коза Ностру, на Братву или на гребаный Картель. Мне было плевать, для кого эта работа, лишь бы мне заплатили.

Поэтому, глядя на изрезанное лицо трупа, от которого мне предстояло избавиться, я видел лишь средство достижения цели.

— Я слышал, ему пробили глаза дыней.

Я выдохнул и почувствовал, как мои мышцы напряглись от досады.

— Черт возьми, Максим, — сказал я с безудержным гневом и бросил на него яростный взгляд. Он поднял руки и положил тонкую коричневую сигариллу между губами.

— Теперь я заткнусь, — быстро пробормотал он и отошел в угол склада, где была припрятана пятидесятипятигаллоновая бочка. Я присел и открыл большой вещевой мешок, перебирая вещи, необходимые для этой работы.

Максим принес два самых необходимых инструмента и положил их рядом со мной.

Мясная пила.

Щёлочь.

Последнюю я привез в изобилии заранее.

Максим подтащил бочку к телу, лежащему на полиэтиленовом брезенте.

— Они действительно испачкали его лицо…

— Максим, — прорычал я и бросил взгляд в его сторону. Мне не нужно было больше ничего говорить, чтобы он закрыл свою пасть и резко кивнул. — Убери это.

Он вытащил сигариллу изо рта и затушил ее о подошву ботинка, а затем засунул окурок в задний карман своих черных джинсов.

Долгие минуты стояла тишина. Я делал работу быстро и эффективно, и надо отдать должное Максиму — он впервые наблюдал за уборкой и не растерялся. Может, у него все-таки есть яйца?

— Не хочешь сходить в «Яму»? Может, посмотрим на бои внизу, в яме? Я слышал, что на сегодня запланирована пара жестоких боев. А еще я слышал, что у «Нино» появились новые девушки.

Я закончил уборку и бросил взгляд на Максима.

— Нет, — только и сказал я. Я не имел ничего против ни того, ни другого места и, более того, много раз дрался в «Яме» — подпольном бойцовском ринге Братвы. А «Нино», один из многочисленных стриптиз-клубов, принадлежащих «Руине», был не в моем вкусе.

— Как хочешь, — пробормотал Максим. — Тогда я пойду в «Нино». Эти девушки жаждут правильных людей, если понимаешь, о чем я.

Правильные люди означали, что Максим мог получить бесплатную задницу, потому что был связан с Братвой. Если они не узнавали его по лицу, то стоило ему снять рубашку, как они видели его татуировки и понимали, с кем он связан.