Томасин снова захотелось заплакать, но она сдержалась, рассудив, что не может позволить себе демонстрировать слабость на глазах этой женщины. Внутренности стянулись в тугой узел. Она жалела, что не зарезала Дайану той ночью. Она была не только раздражающе-красивой и самоуверенной, но и посмела вытащить наружу неприятную правду. Томасин и сама об этом думала. Эти мысли отравляли все удовольствие от льстивых слов ее покровителя. Корона свалилась с ее головы. Никакая она не королева, не особенная и кто-то там еще. Просто маленький зверек, который не годится даже чтобы, как выразился Малкольм, греть постель. Ее терпят здесь, потому что она хорошо охотится. В ином случае — давно бы вышвырнули вон. Она чужая. Всегда будет чужой. И ладно — для всех остальных, но и для него тоже.

— Я могу обучить тебя, — продолжала Дайана почти ласково, — хоть немного. Кое-какие вещи тебе точно пригодятся…

— Нет! — выпалила Томасин. Она оттолкнула женщину с дороги и бросилась бежать — в свою комнату, чтобы собрать немногочисленные вещи и уйти. Арбалет - самое ценное. Она решила, что имеет полное право забрать его себе — все-таки это подарок. Он пригодится ей, когда она будет в одиночку выживать в лесу. И он станет напоминанием — лучше держаться подальше не только от мертвых, но и от живых.

Охранникам Томасин сказала, что идет на охоту. Одна. Она сначала подивилась тому, как легко ее выпустили за границы территории, не задавая лишних вопросов, но быстро нашла невеселое объяснение — здесь всем, по правде, плевать на ее судьбу. Решила рискнуть головой, чтобы вкинуть в общаг свежее мясо — пожалуйста. Никто, кроме Малкольм, не собирался носиться с притащенной им из леса дикаркой. Дикарка. Она повторяла и повторяла обидное слово про себя, пока оно не утратило силу. Из уст Дайаны оно все равно звучало куда оскорбительнее.

Томасин страшно злилась и выместила свой беспомощный гнев на парочке подвернувшихся мертвецов. Впервые в жизни она жалела, что набрела лишь на двоих. Ее ярости хватило бы на целую орду. Она выдернула арбалетные болты из полуразложившихся тел и для пущего эффекта еще и пнула одного из поверженных монстров. Словно он был виноват в ее разочаровании. Томасин тут же стало стыдно. Она задумалась, что, возможно, когда-то это был хороший человек. Сейчас уже не понять: черты лица почти полностью стерлись, волосы свалялись в неопрятную паклю, а костюм весь изорвался. Поверх пожелтевшей, грязной, в прошлом белой рубашки, болтался клочок ткани, который, по словам Зака, назывался галстуком. В образовательном кружке Томасин узнала, что этот предмет одежды был распространен у всяких государственных служащих, учителей и офисных работников, словом, солидных людей. Этот тип, наверное, когда-то просиживал штаны за компьютером или читал лекции в университете. Теперь не спросишь. Он оказался слабее Томасин — и погиб вместе с прежним миром, обратившись в беспокойную, вечно голодную тварь. Как и многие другие, кого заботливый отец-охотник не научил выживать в любых обстоятельствах.

В любых. Но выживать среди людей оказалось куда сложнее, чем скитаться по лесам и крошечным укрытиям. Томасин признала, что в лесу ей стало куда спокойнее. Покинув лагерь, скорее всего, навсегда, она оказалась в привычной, естественной среде обитания.

Она пошла по следу, оставленному мертвецами, зачем-то взявшись отыскать место, откуда они явились. У нее не было особой цели, как и желания признаваться себе, что она просто ищет стаю, чтобы подраться с монстрами и выпустить пар. Или погибнуть, пополнив их ряды. Перспектива стать безмозглой машиной для убийств казалась до поразительного заманчивой. У мертвых нет сожалений. Нет потребности копаться в себе, собирая в копилку обиды и огорчения. Мертвые не смеются. Не привязываются. Они лишь идут вперед и вперед.

Томасин позволила себе то, чего не делала никогда прежде: она продиралась сквозь заросли и представляла, какой была бы ее жизнь, если бы мир не рухнул. Она пошла бы в школу, выучилась, завела друзей? Она сбегала бы из дома, чтобы послушать музыку и потанцевать в ночном клубе? Отец бы ругал ее, почуяв от нее запах алкоголя? Или отнесся с пониманием, посадил рядом с собой и налил ей виски, чтобы научить не убивать и разделывать животных, а грамотно употреблять спиртные напитки? Чему он учил бы ее? Он, кажется, сам ничего не смыслил в делах простых людей. Он бежал от них — уже тогда. Крутил баранку, развозя грузы, по возможности избегая всяких социальных ритуалов. Он замкнулся в себе из-за смерти ее матери или всегда таким был? Огромным трехпалым медведем, с грубой кожей и таким же сердцем.

Томасин остановилась. Она выудила отцовский нож и принялась вырезать на коре ближайшего дерева собственное имя. Она все-таки вынесла кое-какую пользу из своего пребывания в лагере — научилась писать. Теперь она могла оставить что-то на память о себе — какое-то напоминание, что мелкая, тощая, но храбрая девочка, когда-то тоже ходила по этой земле. Такая незначительная в масштабах огромного мира, населенного мертвецами. Слушала лес, вдыхала его запахи, вздрагивала от каждого шороха.

Шорох. Томасин не успела выцарапать последнюю букву и вскинула арбалет. Она отточила движение до автоматизма и теперь ей требовалось меньше минуты, чтобы зарядить болт. На металле еще остались ошметки плоти недавно убитого ей монстра. Девушка собиралась продолжить охоту и снова окунуть болт в мертвое тело, но, обернувшись, была вынуждена оставить это намерение.

— Эй-эй, полегче, — с поднятыми вверх руками к ней осторожно приближался Малкольм. Томасин испытала почти гордость — ее уроки не прошли даром. Он научился передвигаться по лесу почти также бесшумно, как она. Его выдала хрустнувшая под тяжелым ботинком ветка. Девушка мысленно застонала, сколько раз она говорила ему, чтобы смотрел под ноги, прокладывая маршрут? Именно в этом и заключался ее секрет — она всегда чутко оценивала почву и старалась ступать по мху, поглощающему все звуки, как мягкий ковер. Она ошиблась лишь раз, когда сверзилась в яму. Но тогда она была так истощена, так голодна, что утратила хватку.

— Что тебе нужно? — холодно спросила она, опуская арбалет и пряча болт обратно в наплечную сумку. Как бы она ни была зла, Томасин вовсе не планировала оставить лагерь без своего расчудесного главаря.

— Ты ушла на охоту одна, — озвучил Малкольм очевидное, — без разрешения.

— Я ушла совсем, — заявила девушка.

Она резко развернулась и пошла прочь, рассудив, что это лучший способ поставить точку в разговоре и дать мужчине понять, что в ее планы не входит оправдательная речь. Она больше не будет следовать его глупым правилам.

— Как это понимать? — конечно, он двинулся за ней следом. Томасин пожалела, что все-таки не пристрелила его — убийства давались ей куда лучше, чем построение диалога, где требовалось объяснять свои поступки и делиться чувствами. Вселенная по своему расценила желание девушки: она приметила несколько мертвецов, приближающихся к ним. Вероятно, их заинтересовали голоса. И откуда они только взялись, в такой близости от лагеря? Твари давненько не встречались им во время охоты. Томасин была уверена, что они зачистили территорию еще осенью.

Она всадила болт в лоб одному, голову другого Малкольм размозжил битой, а третьего Томасин добила по старинке — отцовским ножом в глазницу, стоило ему подобраться поближе. Лезвие вошло глубоко, девушка дергала его, но никак не могла достать, не понимая, за что оно могло зацепиться. Она бы мучилась и дальше, если бы на ее тонкие пальцы не легла ладонь мужчины. Вместе они выдернули нож, но Малкольм не спешил убирать свою руку.

— Так что это значит «ушла совсем»? — спросил он.

— То и значит.

— Томасин.

Она совершила слабую попытку освободить свою кисть, но Малкольм держал ее крепко, еще и переплел их пальцы на рукоятке ножа.

— Я больше не хочу жить в Цитадели, — выпалила Томасин, испугавшись, что в случае промедления растеряет решимость откровенно обозначить свою позицию, — мне лучше одной.