Когда Адель поняла, что случилось, в её горле застрял счастливый возглас, которому перекрыли дорогу слёзы.
Это был контроль. Горячие ладони, жар на кончиках пальцев, нервная дрожь в горле, вибрация на кончике языка — всё это поддавалось ей и терпеливо ждало приказа. Наконец-то Адель могла видеть, что делает, ясно и отчётливо, едва ли не впервые в жизни она творила столь сильное колдовство, не причиняя никому вреда. Ведьмы на горе Броккен и сама гора как средоточие магических сил послужили и забором, и рычагом одновременно — сначала они сдержали её, придавив до нужного состояния и успокоив, а затем отпустили, но теперь она отправлялась не в свободный полёт — ясное сознание крепко держало в реальности. Желанная и казавшаяся невозможной способность управлять собой подарила Адель второе дыхание; она опустила голову, рассматривая себя.
Теперь её не интересовало тело, точнее, не интересовал его внешний вид. Слева в груди ослепительно ярко светилось сердце, и Адель позволила ему запылать. Ей стало очень горячо и очень хорошо, а где-то за её спиной раздался оглушительный грохот, и на голую спину посыпались камешки, осколки и комья земли. Одна из отвесных скал Гарца невдалеке от Броккена взорвалась.
На пару минут все ведьмы смолкли, наблюдая за этой картиной: кто задумчиво, кто с испугом, кто с восхищением. Поскольку посетительницы горы уже прознали, что отвергнутая наследница Гёльди где-то здесь, у них не возникало вопроса «кто» — по правде говоря, вопросов вообще не было, только восклицания оценочного характера от уважительных до бранных.
— Моя девочка, — гордо сказала пани Эльжбета, нарушив паузу в чужих комментариях. Стоявшие поблизости ведьмы посмотрели на неё. — Ну, не совсем моя, — в оправдание добавила пани, — но это же неважно, верно?
***
Вернулись остальные, предложили перейти в гостиную. Только теперь Арман в полной мере прочувствовал настоящий домашний уют. Возможно, виной тому было опьянение, помноженное на усталость, но он словно растворился в этом доме, в этой комнате в тёплых тонах с хаотично-разноцветными шторами, огромным количеством волшебной ерунды на настенных полках и узорами на стенах в виде птиц и цветов. Низкое окно с широким подоконником было открыто, и в комнату пробирался ночной ветер, становясь невольным участником разговора. Над камином, решётка которого откровенно нуждалась в чистке, висели крупные красивые часы — они висели молча, но всё равно напоминали о Стефане и его мастерской.
— Мама сломала мои часы, — Милош подумал о том же самом, проследив за взглядом Армана. Он стоял напротив камина, покачиваясь на пятках вперёд-назад, периодически прикладывался к бокалу и изрекал очередную глупость, которая всем нравилась. — Ты представляешь?
— Отчего бы нет, — ничуть не удивился пан Росицкий. Он занял большое красивое кресло, коричневое с бежеватыми разводами, и потирал переносицу, уставшую от пенсне. — Я же рассказывал, какой она была в молодости. Часы — это даже мелко…
— А как вы познакомились? — заинтересовался Арман. Милош и Корнель хором протянули «у-у-у», пан Росицкий немного покраснел, но недовольным отнюдь не выглядел.
— Это было давно, — лицо главы дома стало мечтательным. — Мы с друзьями шли по улице в одну сторону, Эльжбета с подругами — в другую. Я то ли толкнул её по нечаянности, то ли наступил на ногу, неловкий человек… Когда я пришёл в себя с переломом трёх рёбер, она была рядом.
Все расхохотались, хотя сыновья очевидно слышали эту историю не в первый раз. Арман улыбнулся вместе со всеми, стараясь игнорировать боль в груди, немедленно пришедшую на зов. Он не знал, когда сможет полностью избавиться от застарелой горечи — то ему казалось, что счастье момента перевешивает всё, то он понимал, что на контрасте со своим домом и своей семьёй становилось только хуже. Все были так милы друг с другом и при этом совершенно не лицемерили. Пан Росицкий, которому определённое количество сливовицы позволило преодолеть и стеснение, и природную неловкость, много и красиво рассказывал о своих посольских делах; Корнель, тоже привыкший к гостям, сидел с ногами в углу дивана и больше слушал, чем говорил, но как-то умудрялся уделять равное внимание всем, кто находился в комнате. Как бы Милош ни жаловался на своих родичей, он сейчас выглядел так, словно пребывал в полной гармонии с собой и миром, во всяком случае — от истинно ведьминской сварливости не осталось и следа, и никто ни разу ни с кем не поссорился.
— Постарайся расслабиться и не думать ни о чём, что выходит за рамки этой комнаты, — голос Берингара вырвал Армана из задумчивого оцепенения. Отец и сыновья были заняты тем, что вспоминали имя двоюродного прадедушки и никак не могли вспомнить. Арман тряхнул головой и посмотрел на Берингара: тот выглядел как обычно, не считая вполне естественного для ситуации румянца на щеках. — Что?
— Ничего… я так и делаю, — ответил Арман и зачем-то объяснил: — Мне здесь очень нравится, но это так странно. И хорошо, и странно одновременно… Я никогда не проводил время таким образом, и мне кажется, что что-нибудь вот-вот случится. Не знаю, потолок рухнет.
— Я тебя понимаю, — спокойно сказал Берингар. — Смею предположить, это пройдёт. Хотел бы уверить тебя, что этой ночью ничего не случится, но за такую хрупкую вещь, как потолок этого дома, я поручиться не в состоянии.
Арман не справился с этой жизнью и выпил ещё большой глоток сливовицы. Только что Берингар сначала признался, что понимает его душевные терзания, а потом ещё и пошутил. Ни то, ни другое совершенно не было на него похоже, но Берингар не был и тем человеком, которого алкоголь заставляет вывернуть сердце наизнанку — к тому, что сердце там всё-таки есть, Арман уже начинал привыкать, хотя он скорее чувствовал, чем знал наверняка.
— Давайте свяжемся с тётей Анкой и спросим! — настаивал Милош. — Почему это нет? Почему? Вы хотите страдать? Арман, скажи им…
— Согласен с Милошем, — откликнулся Арман. — А с чем я согласился?
— Тётя Анка на шабаше, дурацкая твоя голова, — негодовал Корнель. — А больше никто не вспомнит это имя!
— У вас нигде не записано? — полюбопытствовал Берингар. Эта идея понравилась пану Росицкому, и он дошёл было до бюро, потом махнул рукой и схватился за зеркало:
— Не найду своих записок… Сынове, тётя Анка, может, и на шабаше, но у неё есть племянник. Наверняка он сейчас дома…
Арман и Берингар стали свидетелями совершенно очаровательной сцены — разговора семейства Росицких с помощью зачарованного зеркала. Такие зеркала, связанные парными заклинаниями, стояли не только у них в доме, но и у некоторых родственников, что избавляло от необходимости видеть друг друга воочию и ругаться с почтой. Армана немного смутило зеркало: мрачное, тусклое, зловещего вида, оно больше годилось для серьёзной магии. Сам он смотрелся в такие, когда был занят превращениями…
— Вы серьёзно? — произошло редкое акустическое явление: голос Берингара дрогнул. — Вы используете зеркала для призыва мёртвых, чтобы поругаться с дядюшкой?
Росицкие посмотрели на него.
— С тётушкой, — поправил Корнель. Больше его ничто не смутило. — Да, а что?
— Удобно же. Мы и дома так говорим, — оправдался пан Росицкий виноватым тоном. Берингар перевёл взгляд на Милоша, как на последнюю надежду разумности.
— Разницы-то, — радостно добил его Милош и наклонился к зеркалу. — Э, а вот и тётя! Она всё-таки дома!.. Тётушка, почему вы не…
Тётушка начала браниться прежде, чем он закончил, и в комнате стало очень громко. Арман покачал головой и покосился на Берингара — тот задумчиво наблюдал за семейной сценой, подпирая кулаком тяжёлую голову, и никак не давал понять, что именно его возмутило. Арман был уверен: дело в том, что зеркало используется не по назначению. Как ни крути, Берингар обожает правила.
Милые чехи разругались вдрызг, но напрочь забыли, из-за чего начался спор. Пан Росицкий посмотрел на часы, зевнул, словно стрелки нагоняли на него дополнительную сонливость, и оставил молодёжь развлекаться — у него не было завтра работы, у него была завтра встреча с отдыхающей супругой. Корнель отправился во двор выпустить орущих котов и заодно подышать свежим воздухом, и Арман потянулся было за ним, но не смог встать: комната не покачнулась, а вот ноги повели себя предательски. Он упал обратно на подушки.
