— Потому что из него сделали тюрьму, — закатил глаза Милош. — А кто же это сделал? А у меня даже нет идей… [1]
— И откуда же мы выйдем? — вмешался Арман, надеясь предотвратить ссору. После всех приключений с сестрой он чувствовал себя обязанным Берингару, не говоря уж об остальном, что он для них сделал; что до Милоша, когда тот внезапно вспоминал о людской политике, то превращался в бестию не хуже Адель.
— Вам понравится, — коротко ответил следопыт, убедился, что все вошли в комнату, и закрыл дверь. Ключ был у него в руке, оставалось только провернуть в скважине.
Они покидали дом мадам дю Белле в смешанных чувствах. Здесь был оказан хороший приём, во много раз лучше ожидаемого, но осадок никому не понравился, и если госпожа посол избавлялась от общества Адель, то остальным предстояло терпеть ещё неопределённый срок. Арман признавался сам себе: сейчас и ему очень тяжело быть с ней рядом, и это, похоже, полностью взаимно. Они с Адель не говорили ни разу после того, что произошло в соборе.
Милош отчитался, что Адель ни разу не приходила его проведать, и это было горько и правильно. Сестра знала, что ничего не улучшит и не исправит, и показываться на глаза после содеянного казалось ей худшей идеей — Арман знал это лучше, чем он понимал самого себя. Да и что бы он делал, если б она пришла? У них так сложилось, что каждый сносил свою боль молча, никто не сидел у постели больного — нужно было тянуть на себе дом и как-то добывать деньги. Сомнительная забота новых соратников сбила с толку Армана, но он очень старался делать вид, что ему всё нравится. (Милош сказал, что получилось плохо, Милоша никто не спрашивал!)
В общем-то, к Арману зашли хоть по разу все, кроме Адель. Он пытался расспросить Берингара о поисках и как-то поблагодарить его, но от второго руководитель отказался, а от первого — уклонился. Неужели на границе что-то между ними произошло, о чём Берингар не хочет говорить? Адель либо забыла, либо не придала значения, а он обычно не темнит. Будь у Армана побольше сил, он бы вытянул правду из обоих, а так приходилось довольствоваться компанией Лауры и Милоша — эти двое так старались, что он против желания стал чувствовать себя лучше. До тех пор, пока не натыкался на безжизненный взгляд сестры.
— Выходить придётся через храм, но сначала мы окажемся в более приятном месте. Осторожно, — предупредил Берингар, заканчивая манипуляции с ключом, — не споткнитесь.
Пропустив вперёд Адель и писаря, одинаково пассивных по отношению ко всему, что их окружало, Арман вышел последним и закрыл дверь. Теперь позади не было ни Меца, ни Вивиан дю Белле, ни бело-голубого дома, только склизкая и обветшалая древесина. Арман обвёл взглядом то, что видел из-за спин своих спутников: узорчатые стены освещались мягким тускло-оранжевым пламенем свечей, воздух был затхлым и сладковатым. Пол под ногами, весьма далёкий от ровного, еле уловимо похрустывал.
— Э-эх, — выразили досаду Милош и Лаура, когда наткнулись на первый крест в полтора человеческих роста. — Ого! — радостно воскликнули они же, когда пригляделись.
— Да здесь прелестно, — восхитился Милош, кидаясь к стенам. — Неужели это…
— Красота, — простонала Лаура. Арман наконец присмотрелся и понял, что заставило их переменить мнение.
Повсюду были кости и черепа. То, что он принял за резные узоры, на самом деле оказалось выпуклостями и изгибами костей, пустыми глазницами, отбрасывающими тени надбровными дугами, а кое-где и целиковыми скелетами — те словно сторожили лестницу наверх, не перекрытую, но основательно разрушенную. Местечко явно не пользовалось популярностью, хотя свечи кто-то — наверное, маги — всё-таки разжигал. Арман осмотрел лабиринт из костей, где они оказались, и невольно улыбнулся: действительно, места красивее представить трудно.
Стоит отметить, почему всех, от не очень воинственных мужчин до неубедительно хрупких женщин, восхитила загробная красота. Многие виды магии, в том числе и те, что практиковали члены группы, следуют принципу «что естественно — то не безобразно»: довольно часто чародеяния требуют применения таких материалов, как чья-нибудь слюна или моча, части тела и волосы с ногтями — те и вовсе должны быть под рукой на случай порчи или исцеления. То же самое касалось разных запчастей человеческого — и не только — скелета: кости использовались и как инструменты, и как обычный, никого не смущающий элемент декора. Одним словом, юные колдуны оказались в своей стихии, и вместо леденящего кровь страха перед смертью испытывали очарование эстетического характера.
— Бывшее кладбище, — вполголоса пояснил Берингар и уступил Милошу, который не упустил случая поделиться знанием:
— И здесь — то, что лежало в самых старых могилах! Когда хоронить стало негде, их перенесли сюда, под самый костёл. Папа говорил, что сюда никто не ходит после разрушения кладбища… [2]
— И, надеюсь, не придёт, — заключил Берингар. — Я пока не знаю, как мы будем возвращаться из Брюнна.
— Из Брно.
— Прости. Все готовы выйти? Если повезёт, мы окажемся сразу на улице.
Милош не без сожаления занял охранную позицию возле писаря: будь его воля, он бы остался ворковать с черепами, как некогда в доме Жизель. Лаура вполголоса беседовала с одним таким черепком, ласково гладя его по скуловой кости, и даже Адель немного оживилась, прикоснувшись к тому, что некогда было чьей-то рукой. Арману место нравилось, но прямо сейчас он не мог оценить всей его прелести: красноречиво заныла ушибленная грудина, а в ушах зазвенел голос лекаря, который что-то там говорил насчёт его костей.
С горем пополам поднявшись по неухоженной лестнице и справившись с тяжёлой дверью, они через какое-то время и впрямь вышли на улицу. Арман выдохнул с облегчением — теперь соборы внушали ему ещё меньше доверия, чем прежде. Полуденное солнце слепило глаза. Расставленные повсюду домики с весёлыми красными крышами светились жизнью, и это казалось насмешкой над великолепием смерти, царившей здесь, прямо у них под ногами.
До ратушной площади они добрались под аккомпанемент рассказов Милоша о знакомой местности. Берингар велел ему перейти на чешский, чтобы не сбивать с толку прохожих и не привлекать лишнего внимания, так что теперь они все слушали удивительную славянскую речь, умиляясь звучанию некоторых слов, но чаще — вздрагивая с ужасом. Арман на спор пробовал выговорить имя «Пржемысл», когда они дошли до нужного дома. Берингар велел подождать и, пригласив с собой Милоша и писаря, зашёл внутрь.
— Здесь красиво, — поделилась Лаура, щурясь на солнце и рассматривая от порога улицы, дома и людей. — Может, я что-то не то думаю, но даже лошади выглядят веселее.
Арман видел самых обычных лошадей, но из вежливости согласился. Он отлично понимал смысл распределения Берингара, и всё же как неудачно! Хотя Адель продолжала молчать… Лаура после всего пережитого не знала, как себя вести, и с мольбой поглядела на Армана. Он мог только пожать плечами.
— Оставь нас ненадолго.
Адель заговорила впервые за последние дни. Очевидно, обращалась она к Лауре; Лаура, с сомнением поглядев на них обоих, сделала пару шагов в сторону. Осипший голос сестры встревожил Армана тем, что он на самом деле не ощутил никакой тревоги. Нет ничего хуже, чем пустое сердце.
Они стояли, снова молча, под козырьком незнакомого дома. Адель поймала взгляд брата, и её лицо немного посветлело, только взгляд оставался тяжёлым и мрачным. Пару раз она заломила пальцы — признак волнения — и оставила их в покое. Она ждала… Арман заставлял себя смотреть в глаза сестре и думать, думать изо всех сил, а лучше — чувствовать. Он не хотел слышать извинений, они оба понимали, что это бессмысленно, но чего же он тогда хотел? Адель должна быть прощена… так всегда было, каждый раз, каждый проклятый раз он прощал её первым, зная, насколько тяжело ей жить с грузом вины. Знал и в этот раз, только поделать ничего не мог.
Арман клял себя, на чём свет стоит, ощущая себя исполненным мерзости себялюбцем. Сколько раз он игнорировал собственную боль, которая ничего не значила рядом с болью сестры, и почему не способен справиться в этот раз?! Всего-то и надо, что дать ей надежду и позволить жить дальше, не коря себя ежечасно, как Адель делала это, он отлично знал… Но своя боль перевесила чужую — родную, своя боль отзывалась при каждом неудачном движении, при каждом глубоком вдохе. Арман почти ненавидел себя за то, что не может ей противостоять, и за то, что поставил свои телесные раны выше тех, с какими всю жизнь прожила сестра.
